Газета День Литературы # 144 (2008 8)

Алексей после свидания с Марией мчался на вокзал, чтобы ехать к умирающему отцу, ожидавшему сына для прощания. Вместо вокзала незадачливый сынуля угодил в больницу с сотрясением мозга. Таксист с приятелем, раздев, избили его до полусмерти, требуя назвать себя покемоном. "Я покемон, я ручной" – такую фразу хотела услышать красивая девушка от любого избитого ими прохожего, чтобы отыграться за собственные унижения от садиста.

После драматических перипетий Алексей всё же попадает к отцу, но уже не застаёт его в живых. И любовница Мария больше в нём не нуждается. И чувствует себя Алексей, словно сам попал в окружение покемонов – в страну дураков. Суровый диагноз. Одно утешает: чем точнее диагноз, тем быстрее излечивается болезнь. Может быть, в социальной сфере, смыкающейся с литературой и искусством, этот закон тоже действует? Дай-то Бог.

Полвека тому назад Владимир Вернадский придумал термин "ноосфера", подразумевая под ним высокий уровень научных знаний, позволяющих человеку влиять на природу наравне с геологическими процессами. Термин можно перетолковать и назвать ноосферой всю культуру планеты. Это сокровище на протяжении столетий и тысячелетий не поддаётся тлению и сохраняет свою ценность всегда. Египетские мифы живут в современной прозе, а древний праздник "День дураков" (подробности о смеховой культуре у М.Бахтина) эхом отдаётся в постмодернистской повести.

Литературе сейчас всё доступно. "Открыт закрытый порт Владивосток, Париж открыт..."

Может быть, Высоцкий нашу эпоху и предсказывал?

Лев АННИНСКИЙ ГОРЕ УМА

или Двойной портрет на фене эпохи

Разведённые смертью

Книжка Льва Рошаля, заглавие которой я здесь "аттракционно" обыгрываю, называется так: "Горе уму, Эйзенштейн и Мейерхольд: портрет на фоне эпохи". Книжка замечательная. Начиная с обложки. Из кровавого колера проступает чёрный квадрат, из чёрного квадрата – портреты двух гениев, то ли друг на друга глядящих, то ли в бездну, от которой не отвести взгляда.

Четыреста страниц ёмкого, плотного письма вмещают огромный корпус сведений, накопленных за полвека, когда о последнем фильме Эйзенштейна стали говорить открыто, а с имени Мейерхольда было снято табу. Иногда полемизируя, иногда опираясь на работы предшественников (от Гладкова до Ряжского, если говорить о Мейерхольде; от Клеймана до Козлова, если говорить об Эйзенштейне), автор книги вводит в дело архивные материалы, ещё не публиковавшиеся или малоизвестные, а ещё мемуарные эпизоды, к которым имеет особый вкус, ибо сам вырос в кинематографических и театральных кругах, можно сказать, в окрестностях Мосфильма.

Об эпохе судит по собственному опыту. Смута ХХ века. Абсурд в квадрате. Всеобщее сумасшествие. Доносный бред.

Некоторые страницы просто кровью сердца написаны. Понимаешь, почему потерял сознание Шостакович, когда прочёл предсмертное письмо Мейерхольда Молотову (с описанием пыток). Дикая беспощадность и дикий страх. Собачьи времена. Феня.

Понятно ли, почему я позволил себе сварьировать название? Нет, не в первой его части, где Рошаль повторяет мейерхольдовскую конверсию, когда тот использовал один из первоначальных вариантов заглавия грибоедовской пьесы и назвал "Горе от ума" – "Горем уму". Я пробую ещё одну вариацию. Она проще. И высвечивает свой аспект несчастья, сохраняя это несчастье как неотвратимое: "Горе ума".

Что же до фона эпохи, то понять его можно, если почувствовать, на каком языке эпоха подаёт тебе сигналы.

Вот я и спрашиваю: когда в 1923 году Мейерхольд заявляет: "Я горжусь принадлежностью к Российской Коммунистической партии, и вся моя работа будет работой для пролетариата", – это он душу выкладывает или просто говорит на тогдашней фене? А когда в 1917 году, надев будённовку и войдя в роль Вождя Театрального Октября, он выгоняет актёров незлобинского театра "на все четыре стороны", – это он пресекает старорежимный маскарад или продолжает маскарад с новыми масками? Ох, любит судьба зловещие ритмы. В 1917 году Мастер мечтает вообще изничтожить публику (партерную) и "очень удивляется, почему солдаты не приходят в театр и молча не освободят его от партерной публики". Двадцать лет спустя солдаты (солдаты той самой партии, которой "я горжусь") приходят-таки в Театр Мейерхольда и закрывают его. Молча. В гробовой тишине актёры доигрывают последний спектакль ("Ревизор": немая сцена, занавес, театра нет).

А партер? А партер, между прочим, на стороне опального режиссёра. Публика рвётся на сцену, чтобы выразить сочувствие. Этот, что ли, партер, хотел он разогнать в своих революционных мечтаниях? Но это давно, а теперь? А теперь, во время театральной конференции, вскоре после закрытия ТиМа и за считанные недели до ареста – когда Мейерхольд выходит на трибуну каяться, – не этот ли партер устраивает ему овацию и в знак солидарности – встаёт?

Опасна феня. И гений сцены это мгновенно чувствует – он переадресует овацию родному правительству и любимому вождю…