Читаем Газета День Литературы # 147 (2008 11) полностью

Газета День Литературы # 147 (2008 11)

О чуде и чудесном рассуждают чиновники, депутат и его охранники, президент, правдоруб из детства Андрей Дубинин, дурачок Кузька. Особым водоразделом является эпизод с благочестивым отцом Петром и его рассказом о мироточащей иконе преподобного Сергия Радонежского, которая "по молитвам истекает прихожан, бабушек нищих, тружениц, которым вы, власти, ноги мыть должны и воду пить".

С этого момента начинается прообуждение героя.

Лично для Ивана можно выделить несколько этапов взаимоотношения с "чудом": переживание чуда, отказ от чуда и потеря чуда.

Детство героя пришлось на "исторический закат" империи, молодость – в ситуации формирования новой элиты. На месте бывшей страны разрастается иной организм. В детстве Ваня медленно постигал таинственные взаимосвязи с миром, особенности причинно-следственных связей, собственную уникальность и непохожесть на других людей (через тягу к путешествиям, то же владение чарами). Повзрослев, он "выбрал жизнь без чудес", практически как у Пушкина "без волшебства, без вдохновения". Вернее, определённая связь с чудом ещё оставалась, но он пользовался резервом, наработанным в юные годы, теми шестью способами влияния, открывшимися ему в нежном возрасте. Плюс стали возникать сомнения на предмет: "кто он: господин чар или раб их?" Если в детстве он мог выказать непослушание родителям, то теперь находится на службе, у него есть важный босс-депутат, и соответственно мысль стала буравить мозг, что он "словно проводит чей-то интерес". И под итог начинает разрастаться внутреннее раздвоение: "годами Иван реже и реже прибегал к услугам хитрого и капризного чародея. Он предпочитал Ваню покладистого и мнительного", то есть наиболее приспособленного к жизни в фоновом режиме.

Чудесное достоинство у Вани обрели вполне осязаемые и понятные вещи: достаток, карьера, политика. Всё это только усилило переживание себя как игрушки, чей-то собственности, которая уныло тащится по жизни, "безглазо". Одно из чудес, которое он совершает сейчас – это умело спланированная диверсия против политического конкурента его начальника. Иван, будто живёт под чарами сна и к реальности прорывается лишь в горячечном болезненном бреду: "Я хочу улететь из политики… Это не политика… Это… У власти одни говноеды и кровопийцы".

Юный Ваня, как, к примеру, фигурирующие в повести тоскующие по правде защитники Белого Дома – наивные люди. В мире людоедского прагматизма они ещё сохраняли крупицы веры в сказку. Мир преисполнен чудесных и часто далеко не явных взаимосвязей, потаённых механизмов и каждый человек, нащупавший эти нити, может за них подёргать. Но на поверку часто выясняется – это всего лишь шлейфы от деятельности политиканствующей публики. Последствия: гибель страны, роботизация людей, которые не вольны в своих действиях и поступках и много чего ещё.

Для господствующей элиты, рупором которой является президент, считывающий свою речь с экрана, чудо – синоним стабильности. Почему-то при этом вспоминается известный советский фильм "Чародеи", в котором волшебство плотно сплетено с бюрократической рутиной. Чудо в этой транскрипции – это "доверие" народа власти, что приводит к единству этого самого народа. Естественно, лучше всего это единение ощущается в состоянии среды, фона. "Стабильность" – узурпация, приватизация чуда, подавление иного несогласного голоса, свиста, прорывающего тишину.

Шаргунов показывает постепенную денаивнизацию главного героя, а в параллельном измерении уже фоном всё сильнее сплачивается герметичная секта элиты.

Детская мысль, личная, недоступная другим тайна Ивана, что "несколько поворотных сюжетов в жизни его страны не обошлись без него" слишком сильно запала в душу, пустила глубокие корни. Соответственно, если не в прошлом, то в настоящем или будущем он должен совершить попытку повлиять на "поворотный сюжет", пусть через свист на приёме у президента. Чудо здесь превращается в пошлость, особенно, когда Ваня слышит трактовку своего поступка из официального СМИ, как проявление излишнего восторга перед президентом. Прежнее послевкусие чуда исчезает, оно предстаёт для героя как "самовнушение", череда совпадений.

И через это рождается новое чудо – обретение личной воли, осознание своей самости: "Разве не удивительно хотя бы то, что именно ему ("Мне, мне", – Ваня в темноте ткнул себя в грудь) выпало крамольное счастье – визжать и свистеть прямиком в румяную маску президентской физиономии". Это и было то чудо, о котором говорил отец Пётр, призывая к молитве: "Господи, дай мне чудо услышать совесть мою!". Это было чудо освобождения от фона.