Газета День Литературы # 147 (2008 11)

Людей, не читавших Толстого,

В одежде, фасоном – шинель.

Вот эту рябую корову

И запах, пардон, не Шанель.

Скажите, овсы и покосы

Овраги, река – ничего?

Просты и ясны без вопросов

И люди не стоят того?

Смотрите же, утро какое!..

Качается лист лопуха.

Коровье печальное море

Качает в седле пастуха.

Щегол – небольшой небожитель –

Счастливую песню ведёт.

Эх, други мои, не божитесь,

Что знаете всё наперёд.

Не чаете здесь изумиться?

Бежите к себе в города?

Щегол – неприметная птица

Туда не споёт никогда.

Смотрите, здесь лирике место.

Здесь промысел божий в стогах.

Двум божьим коровкам не тесно

На лирообразных рогах.

На сломанной сенокосилке

Курить примостился печник.

Все мысли его – о бутылке.

А это ведь – только начни.

Рябая доярушка – Глаша,

С лицом, будто пашня, жена.

– Ну, Паша, – тихонечко скажет, –

Туды-т твою мать, сатана!

Что скажете? Гнать их в музеи?

В читальный их зал, как в тюрьму!

Пущай там стоят и глазеют

И, может быть, что-то поймут?!

Не выйдет. Вот это – не выйдет.

Толстой, Достоевский – к чему?

Их с детства, как пулей навылет,

Судьбой научили всему.

Родились в деревне на гибель,

В деревне, почти что в хлеву.

Деревья ветвями нагими,

Толкут в небесах синеву.

На всех – разве хватит объятий?

Ну как? Как они проживут?!

Да есть у них странный приятель,

Который родился в хлеву.

За Глашкой, брюхатою двойней,

Опять отработавшей в ночь,

Толстой с Достоевским подойник

Несут, чтоб хоть чем-то помочь.

***

Проходят дни. А мне не жалко.

Часов не наблюдаю просто.

Мой старый мир – кресло-качалка –

Мне по размеру и по росту.

Душе уютно и просторно.

В моих руках мелькают спицы –

Взялась за свитер я во вторник:

Душа

обязана

трудиться.

На свете войны и пожары –

Мне спицы в кровь исколют руки.

Я боль стерплю. И мне, пожалуй,

Уже привычны эти муки.

И если вдруг убьют кого-то –

В моих руках порвутся нити.

Я подвяжу. Родится кто-то.

Соединится цепь событий.

Замкнётся круг. Проступят руны.

Качнётся кресло гибкой ивой.

Я навсегда останусь юной.

Любимой всеми. И красивой.

***

Среда –

дожди:

от края и до века,

Все ожиданья старше человека –

Я жду погоды, сидя у воды.

Пускай себе мелькают дни недели,

Я здесь сама –на дне своей постели,

На дне чуть-чуть любви и красоты.

По радуге, по радужке скользя,

Весь мир забыл, что в мире есть "нельзя",

И это небольшая, но победа,

А, значит, – волноваться не с руки,

Как крылья отрастают плавники,

Чтобы перемещаться в жидких средах.

Я открываю рот. И закрываю.

Со стороны вам кажется – зеваю.

А я на самом деле – говорю.

Слова в воде.

В них даже больше смысла.

Вода не молоко – она не скиснет.

А если много пить – почти что брют.

Стучи, греми –да здравствует потоп! –

Дыши, живи, покуда жив, а то

Тебе не хватит капельки свободы.

Летают рыбы. Плавают коты.

Апофеоз чудес и красоты.

Апофеоз познанья. И природы.

***

Снова Луны на грош миру в карман ночей,

Этим он и хорош, что до сих пор ничей.

Хочешь владеть –владей, овладевай, влачи,

Нитку в ушко продень, шпульку поставь – строчи.

Жизнь уж давно прожгла сотней своих светил –

В сердце войдёт игла. И запоёт винил.

Карелия

Никита Людвиг “ЗА-ЛА-ТАЯ ГА-ЛА-ВА...”

***

эй, президент, верните званье русский

в мой паспорт – на заглавную страницу.

космополиты пусть потрясывают гузками,

мочась в сортирах пидарских столиц,

а мне – в родном краю, за этим словом на генах выдолблен кровавый лёд

Ледового побоища – Чудского,

где Невский Александр тевтонов рвёт.

за этим словом полудохлые французы

с поклоном низким клянчат: "Cher ami...",

и казачки в Париже: "Bistro – кушать!" –

их, шаромыжников, научат

щи варить.

...их сладких девок лапали в запале,

и стон стоял в Париже до утра –

не потому ль мы на Мирей Матьё запали:

в рязанских скулах публике мила...

за этим словом – тьма в каютах "Курска",

вода по грудь в удавке кислородовой,

и эстафетой – мичманская ручка,

чтоб нацарапать:

"...сыночка, ты – русский", –

и далее... храниться под водой.

за этим словом офицер Буданов

в застенке – честно отбатрачив долг,

и Саша Копцев – прокурор кагалов –

с улыбкой за решёткой долгой.

за этим словом миллион

бездомных детишек русских стынут по дворам –

не потому ли пересадка органов

по миру ритуально расцвела...

но полетели "Миги" и "Сухие",

а под "Дубинушку" – эх, ухнет "Булава",

и русские подлодки рвут стихию –

что, "Мемфис" – сука, ...ты пока жива.

эй, президент, заложником кагала,

раззявьте глотку в рёве пароходном:

мы – крыс всех, полчищами, заметём в вокзалы

под улюлюкание русского народа.

"ах, СерьЁженька, СерьЁжа"

"...ах, Серьёженька, Серьёжа, За-ла-тая га-ла-ва ",

из рязанского приволья в перстах кудрям – трын-трава.

в полдень – мальчик... взглядом мамы:

"Лишь бы не набедокурил",

ночью – мужем, руки властны,

силушкою плоть стыкуют.

коль капризы – у ребёнка,

раз напор – то хрип мужицкий,

"...ах, Серьёженька, Серьёжа ",

кабы в драчке не зашибся.

...увезти долой с Расеи, с глаз жидов-большевиков –

да сникает василёчек в лязге Бруклинских оков.

...располневшая мадонна, хоть всего-то – сорок три,

двадцать семь в миру.

"Серьёжа" – мальчик, со струной внутри,

звенью русскою гудящий, подвывая куполам...

"...ах, Серьёженька, Серьёжа – За-ла-тая га-ла-ва".