Газета День Литературы # 151 (2009 3)

Прочитано им было и другое пушкинское письмо к Наталье Николаевне (от 11 октября 1833 г. Из Болдина в Петербург):

"Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнет писать!"

Николай Васильевич расхрабрился до того, что поместил примечательный этот фрагмент, лишь несколько развив его, во вторую редакцию 6-го явления III действия пьесы, где Иван Александрович поражает собеседников своим знанием интимных сторон жизни поэта: "А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какого только для одного австрийского императора берегут, – и потом уж как начнёт писать, так перо только: тр...тр...тр..." Позже автор-перлюстратор, видимо, одумался, и в заключительную редакцию эта безспорная деталь пушкинской шутливой автобио- графии не вошла.

9. Итак, в роли pseudo-ревизора выступает не постоянно упоминаемый в сочинениях по истории литературы П.П. Свиньин (и знакомый нам по отрывочным пушкинским записям некто "Криспин"), а изначально сам Пушкин.

Мы сейчас увидим, что пушкинские черты Ивана Александровича Хлестакова не ограничиваются этим внешним обстоятельством, почерпнутым из пушкинских писем.

Нас прямо уведомляют, что И.А. Хлестаков сосредоточен на литературных интересах. Жалуясь Городничему на тесноту своего гостиничного номера, он замечает: "Иногда придёт фантазия сочинить что-нибудь, – не могу: тёмно, тёмно". Примечательно, что Городничий совершенно как должное воспринимает эту писательскую ориентацию, к которой наклонен государственный служащий высокого ранга; и его, как человека "Александровской эпохи" подобное умонастроение не удивляет. А, возможно, он догадывается, кто прибыл к нему с ревизией.

Но Гоголь на этом не останавливается. Образ Ивана Александровича настойчиво и последовательно вбирает в себя реальные пушкинские биографические компоненты. И в некий момент действия комедии мы убеждаемся, что Хлестаков не просто "на дружеской ноге" с Пушкиным. Это только для отвода глаз, из скромности. Внезапно Иван Александрович аттестует себя как профессионального писателя: "Я, признаюсь, литературой существую". В тогдашнем русском литературном мире на доходы от продажи своих произведений существовал только один-единственный заметный автор, – а именно Александр Сергеевич Пушкин, который постоянно подчёркивал это обстоятельство. Ошибки быть не может: в откровенной беседе, подвыпив, Ревизор фактически признаётся, что он лишь по служебной необходимости называется Иваном Александровичем Хлестаковым. В действительности – он Александр Сергеевич Пушкин, прибывший инкогнито по особенному поручению для производства ревизии. Не "карикатура на Пушкина", как однажды заметил проницательный и остроумный Д.Е. Галковский, а именно сам Пушкин. Т.е. у Гоголя их, Пушкиных, было двое. Один – "небесный", о котором Николай Васильевич, хлестаковствуя, вещал в письмах и статьях. А другой – "нижний", хвастающий своими, будто бы связями с будто бы аристократическим сословием, своим, будто бы, значением, своей, будто бы, прикосновенностью к драгоценному супу прямо из Парижа.

Помимо общих для Пушкина и Хлестакова профессиональных занятий, у них и имеется общий слуга. Пушкинский Гаврила – хлестаковский Осип – называет своего барина "то графом, то генералом". Эти сведения также содержатся в пушкинском письме жене от 19 сент. 1833 г. Корреспондирует с реальной биографией Пушкина и одновременный, точнее – попеременный флирт Ревизора с женой и дочерью Городничего, что в точности соответствует отношениям Александра Сергеевича с Елизаветой Михайловной Хитрово и её дочерью Дарьей Фёдоровной графиней Фикельмонт, которая, как и её мать, обожала поэта и часто "не в силах бывала устоять против чарующего влияния его" (слова Нащёкина в передаче Бартенева, "Русский Архив", кн. 9, 1911). И, добавим, сами действительные, т.е. гоголевские, причины, заставившие Хлестакова задержаться в основанном Николаем Васильевичем городке, т.к. все наличные средства Ревизора были проиграны в карты, в точности соответствуют обстоятельствам, в которых оказался Пушкин на станции в Боровичах, как это следует из записи от 15 октября 1827 года (о встрече с В.К. Кюхельбекером).

Николай Васильевич слишком много знал об Александре Сергеевиче.