Газета День Литературы # 160 (2009 12)

В 1966 году Юрий Осипович подарил мне один из двадцати авторских экземпляров "Хранителя древностей" с трогательной надписью, которая заканчивалась цитатой из Библии: "Господи, Господи, когда ты будешь в царстве своём, вспомни обо мне, – сказал разбойник".

Действительно, давно пришло время вспомнить.

Виталий МУХИН

АМНИСТИЯ

Даже в пекле надежда заводится,

Когда в адские вхожа края.

Матерь Божия, Богородица,

Непорочная Дева моя!

Она ходит по кругу заклятому,

Вся надламываясь от тягот,

И без выбора каждому пятому

Ручку маленькую подаёт.

А за сводами чёрными, низкими,

Где земная кончается тварь,

Потрясает пудовыми списками

Ошарашенный экс-секретарь.

И хрипит он, трясясь от бессилия,

Воздевая ладони свои:

– Прочитайте-ка, Дева, фамилии,

Посмотрите хотя бы статьи,

И увидите, сколько уводится

Неугодного Небу зверья!..

Даже если ты – Богородица,

Вы неправы, Дева моя!

Но идут, но идут сутки целые

В распахнувшиеся ворота

Закопчённые, обгорелые,

Не прощающие ни черта!

Через небо глухое и старое,

Через пальмовые сады

Пробегают, как волки поджарые,

Их расстроенные ряды.

И глядят серафимы печальные,

Золотые прищурив глаза,

Как открыты им двери хрустальные

В трансцендентные небеса,

Как, вопя, напирая и гикая,

До волос в планетарной пыли,

Исчезает в них скорбью великая

Умудрённая сволочь земли.

И, глядя, как ревёт, как колотится

Оголтевшее это зверьё,

Я кричу: – Ты права, Богородица!

Да святится имя твоё!

Колыма, зима 1940 (1953)

УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ

Мой дорогой, с чего ты так сияешь?

Путь ложных солнц – совсем не лёгкий путь!

А мне уже неделю не заснуть:

Заснёшь – и вновь по снегу зашагаешь,

Опять услышишь ветра сиплый вой,

И скрип сапог по снегу, рёв конвоя:

"Ложись!" – и над соседней головой

Взметнётся вдруг легчайшее, сквозное,

Мгновенное сиянье снеговое –

Неуловимо тонкий острый свет:

Шёл человек – и человека нет!

Убийце дарят белые часы

И отпуск… Целых две недели

Он человек! О нём забудут псы,

Таёжный сумрак, хриплые метели.

Лети к своей невесте, кавалер!

Дави фасон, выказывай породу!

Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,

Служил Вождю и бил врагов народа.

Тебя целуют девки горячо,

Ты первый парень – что тебе ещё?

Так две недели протекли – и вот

Он шумно возвращается обратно.

Стреляет белок, служит, водку пьёт,

Ни с чем не спорит – всё ему понятно.

Но как-то утром, сонно, не спеша,

Не омрачась, не запирая двери,

Берёт он браунинг… И – милая душа,

Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!

В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,

И часовой растерянно и прямо

Глядит на неживую простоту,

На пустоту и холод этой ямы.

Ему умом ещё не всё объять,

Но смерть над ним крыло уже простёрла:

"Стреляй! Стреляй!"

В кого ж теперь стрелять?

"Из горла кровь!" Да чьё же это горло?

А что, когда положат на весы

Всех тех, кто не дожили, не допели,

В тайге ходили, чёрный камень ели

И с храпом задыхались, как часы?

А что, когда положат на весы

Орлиный взор, геройские усы

И звёзды на фельдмаршальской шинели?

Усы, усы, вы что-то проглядели,

Вы что-то недопоняли, усы!

И молча на меня глядит солдат,

Своей солдатской участи не рад.

И в яму он внимательно глядит,

Но яма ничего не говорит.

Она лишь усмехается и ждёт

Того, кто обязательно придёт.

1949

УТИЛЬСЫРЬЁ

Он ходит, чёрный, юркий муравей,

Заморыш с острыми мышиными глазами;

Пойдёт на рынок, станет над возами,

Посмотрит на возы, на лошадей,

Поговорит с какой-нибудь старухой,

Возьмёт арбуз и хрустнет возле уха…

В нём деловой непримиримый стиль,

Не терпящий отсрочки и увёртки, –

И вот летят бутылки и обёртки,

И тряпки, превращённые в утиль,

Вновь обретая прежние названья,

Но он велик, он горд своим призваньем

Выслеживать, ловить их и опять

Вещами и мечтами возвращать!

А было время… В белый кабинет,

Где мой палач синел в истошном крике,

Он вдруг вошёл, ничтожный и великий,

И мой палач ему прокаркал: "Нет".

И он вразвалку подошёл ко мне

И поглядел мышиными глазами

В мои глаза – а я был словно камень,

Но камень, накалённый на огне.

Я десять суток не смыкал глаза,

Я восемь суток проторчал на стуле,

Я мёртвым был, я плавал в мутном гуле,

Не понимая больше ни аза.

И я уже не знал, где день, где ночь, где свет,

Что зло, а что добро… Но помнил твёрдо:

"Нет, нет и нет!" Сто тысяч разных "нет" –

В одну и ту же заспанную морду!

В одни и те же белые зенки

Тупого оловянного накала –

"Нет, нет и нет!"

В покатый лоб, в слюнявый рот шакала –

Сто тысяч разных "нет"

В лиловые тугие кулаки!..

И он сказал презрительно-любезно:

– Домбровский, вам приходится писать... –

Пожал плечами: "Это бесполезно",

Осклабился: "Писатель, твою мать!.."

О, вы меня, конечно, не забыли,

Разбойники нагана и пера,

Лакеи и ночные шофера,

Бухгалтера и короли утиля!

Линялые гадюки в нежной коже,

Убийцы женщин, стариков, детей…

Ну почему ж убийцы так похожи,

Так мало отличимы от людей?!

Ведь вот идёт, и не бегут за ним

По улице собаки и ребята,

И здравствует он, цел и невредим, –

Сто раз прожжённый, тысячу – проклятый.

А дома ждет красавица-жена

С иссиня-чёрными высокими бровями,

И даже сны её разят духами,

И нет ей ни покрышки и ни дна!

А мёртвые спокойно, тихо спят,

Как "Десять лет без права переписки"...