Газета День Литературы # 170 (2010 10)

Не говорю, конечно же, о каком-то прямом внушении-влиянии, нет, но лишь о самой идее мирского иночества; вообще же, постригаться в монахи на исходе лет и дней – давняя православная традиция. Инок – иной средь обычных, обыкновенных; да и не было ли своего рода "старчеством" его беспрецедентное в русской литературе "стояние", противостояние "обычаю жизни", её гнусной и лживой обыденщине, парадигме по-нынешнему, с неимоверным потоком сюда, в Ясную, страждущих, обиженных, правды взыскующих и просто любопытствующих ходоков со всех концов света? "Старчество" с обратной связью, в отличие от монастырского, ибо и сам он искал в приходящих к нему ответы на свои неутолимые вопросы – и чаще всего, кажется, не находил, практика последователей того, что называют толстовстом, далеко расходилась с тем, как мыслился ему истинным "путь жизни", известно его горькое неприятие "толстовцев". И это всё чаще вызывало в нём гнетущее "сознание тщеты рассуждений", умозрительных построений на зыбком фундаменте человека как такового – как своих, так и тех, кого он цитировал в книге. Реальная жизнь всё выправляла по-своему, и не было ли это неким внутренним кризисом и самого учителя, и учения его, и не от этого ли (в том числе) уходил он, даже убегал инстинктивно в Астапово, в смерть?

Вопросы, согласитесь, не совсем зряшные, вытекающие из самого учения – противоречивого, полного парадоксов и антиномий, насмерть враждующих посылов. Вроде бы всё в нём построено на вере в нравственные силы и возможности человеческой личности, в надежде на её самосовершенствование – и тут же читаешь: "Я не помню ничего о себе до моего рождения и потому думаю, что и после смерти не буду ничего помнить о своей теперешней жизни... Говорят: "То только настоящее бессмертие, при котором удержится моя личность". Да личность моя и есть то, что меня мучает, что мне более всего отвратительно в этом мире, от чего я всею жизнью своей старался избавиться..." Тупик – и логический, и духовный.

Скажете: он хотел избавиться от своей "плохой" личности, дескать, обретя "хорошую"... Но это лишь "продление тупика" всё того же, ибо личность, то есть душа с памятью, у человека одна-разъедная, личность без памяти невозможна, это уже будет "овощ". А "бессмертие" и "личность", если чуть вдуматься – это, по сути, синонимы, оно, бессмертие, и приложимо-то только к личности.

И не в том даже дело, сколько таких тупиков, неразрешимостей в итоговой книге жизни Толстого и любого из нас, в любой написанной и ненаписанной книге. Это самозавязки, гордиевы узлы самого человеческого мышления, которое не в силах охватить, выразить и "согласить" всю великую антиномичность бытия. И Лев Николаевич, сам являясь одной из вершин земного разума и духа, лучше многих других осознавал эту малосильность человеческой мысли, своей тоже, когда писал в дневнике об одной прочитанной книжке, что в ней путаницы больше, дескать, чем у него самого... И опять: "Всё больше и больше сознаю тщету писаний, всяких и особенно своего... – И добавил: – А не сказать (т.е. не писать – П.К.) не могу..." Не мог молчать, как всегда.

Да, это был, по-нынешнему говоря, "системный кризис" его учения, судя по всему, усугубленный тяжелейшим положением в семье и подтолкнувший, наряду со всем прочим, к бегству из неё, в каком-то смысле и от себя тоже, и во что он вылился бы, проживи Лев Николаевич ещё несколько лет, теперь не скажешь.

"Толстовство" как движение, и без того рыхлое, аморфное и никак не оформленное, тут же распалось без него, рассыпалось на истаивающие фрагменты, а революция и вовсе разметала их, лишив последних иллюзий. И само учение, утративши генерирующий и постоянно подпитывающий центр, словно бы распылилось, развеялось более чем суровыми ветрами времени – но, тем самым, стало частью нашей духовной, нравственной атмосферы, войдя в кислородную составляющую её воздуха, которым дышала и всегда будет дышать русская литература, истинно русское творчество вообще, по духу человеколюбия и сострадания определяе- мое, а не по ханжескому и весьма избирательному гуманизму современному.