Газета День Литературы # 174 (2011 2)

Серьёзный упрёк критику – в совмещении им несовместимого, в выстраивании в одном ряду Маяковского и Есенина, Шолохова и Пастернака. В их творчестве Бондаренко ищет – едва ли наличествующую у всех – русскость, имперскость, державность. Его "русское поле" порой оказывается очень уж велико, засеянное не только зёрнами, но и пустым плевелами. И впрямь не ставится на одну строку великий "крестьянский сын" Есенин и космополит Маяковский. Да и русскость и всечеловечность "серебряного века", отдавшего (или продавшего) душу языческому разгулу, далеко не бесспорны. Не умещается на одной книжной полке с "Тихим Доном" названный критиком "народным эпосом" "Доктор Живаго", ибо в первом случае автор сумел не только увидеть и сопереживать народной боли, но и принять её частицу, сколько было по силам, на себя, а во втором своя беда заслонила народную. И Пришвин с Гайдаром любили каждый свою Россию, и Твардовский с Толстым: одни – Россию в себе, а другие – себя в России. Так не схожи судьбы Шаламова и Солженицына, Рубцова и Окуджавы, и не просто судьбы, а их пути в родной Отчизне. Ведь и понятие "русскоязычной" литературы появилось далеко не сегодня…

Бондаренко отыскивает "глубинную корневую систему всего материка национальной культуры" в символистско-футуристических изысканиях "серебряного века", где её, кажется, нет и быть не может. Однако дикий цвет мистически-завораживающей поэзии стыка эпох вырос на русской почве, и четвертьвекового молчания представить невозможно. Как декаденско-модернистский надлом немыслим вне русской литературы, так и наша литература немыслима без него.

И если Маяковский не есть порождение русской истории, то чьей же? Истории сложной, заплутавшей на прочерченной чужаками дороге, но всё-таки нашей, нами прожитой, а не сочиненной. Увы, но бытие России писалась не только Сергием Радонежским и Серафимом Саровским. Бунин, увидев разинско-пугачёвский народ, поспешил от него отречься. Бондаренко же утверждает, что только великой империи по силам принять и плохое, и хорошее в своём прошлом. История Отечества, в этом бесспорная правота критика, запечатлевалась и победами, и бедами – но вопреки последним поднималась мощь "Киевской Руси… Московской Руси, Петербургской империи, Советской державы", а теперь – новой империи, Пятой империи возрождающейся из пепла России.

Возможно, будь мы едва заметным на карте княжеством с чудным, похожим на название города наименованием, всё в нашем огороженном и вмещённом в узкие улочки и крошечные дворики пространстве было бы понятным и легко истолкуемым. Но бытие России таково, что ни пространство её, ни история, ни душа не вмещаются в куцые, проверяемые геометрией границы. Если уж и способна тут прийти на помощь геометрия, то не иначе как неэвклидова. Вот об этой многомерности русской культуры, о неспособности подчинить её рамкам прямоугольника или квадрата – и говорит Владимир Бондаренко. И в этом проявляется своеобразное свойство критической манеры редактора "Дня литературы", которое можно назвать космизмом, в том значении этого слова, в котором определяют особенность поэзии Тютчева.

Каждое литературное явление, будь то писательское имя или художественное творение, Бондаренко вносит с широкий контекст: литературный, социальный, эпохальный и, наконец, – вневременной, вселенский.

Размышляя о поэтической манере Станислава Куняева, критик обращается к характеристике целого направления в литературе – "тихой лирике", а от неё – к оценке исторического бытия русского народа: "Никак не сводима русская поэтическая традиция к одной лишь "тихой лирике". Так же как и русский народ не похож на безропотный и терпеливый, смиренный и покорный. Кто же тогда от Мурманска до Аляски дошагал…" – и вновь, как бы замыкая круг, соединяя судьбу народа и рождённого им поэта, возвращается к имени героя своих заметок: "Нет, в Куняеве совсем иная поэтическая воля была заложена".

И уж вовсе языческим предвременьем дышит определение поэзии Николая Тряпкина: "Что это за ключ, древний, гремучий, неиссякаемый, бьёт в Тряпкине, как из-под камня, из-под ледникового гранита, из-под древней дубовой колоды, ослепительный, чистейший, волшебный. … Тряпкин, как дудка, сквозь которую дует Русь".

Не сочетается, правда, с этим чутким пониманием "неизмеренности" русской души появившиеся в последние годы (и один из них – буквально накануне) своеобразные "рейтинги" родной словесности. Сто поэтов, сто прозаиков, 50 лучших книг, 50 критиков и т.д. И вопрос даже не к персоналиям – проблема в самом подходе к литературе.