Газета День Литературы # 178 (2011 6)

Good bye, old fellow! Я спешу.

Я книгу позже полистаю,

Но, как ни тужься, точно знаю –

Так никогда не напишу.

***

Он писатель. В руках его лира.

Он имеющим власть – не вассал.

Он объездил три четверти мира

И уже обо всём написал.

Для него юбилей – только веха

Ему званье "старик" не идёт.

Смотришь – снова куда-то поехал,

Значит, новая книга грядёт.

Он не толстый, не лысый, не слабый,

Он земным удовольствиям рад,

И вздыхают вослед ему бабы,

На жену бросив зависти взгляд.

Он блестит и очками и фразой,

Провожая Пегаса в полёт.

Сам себе отдаёт он приказы,

Сам себе отдаёт он отчёт.

Он – волна, а не хилая пенка...

"Кто же он?" – вопрошает народ.

Он – карельский хохол Бондаренко

И России большой патриот.

***

Собираются люди в кучи

По понятиям "свой-чужой",

От других, что пароль не учат,

Отделяя себя межой.

Собираясь в комочки, манка

Мерзко плавает по воде.

Как учил нас товарищ Данко:

"Что я сделаю для людей?!"

Всё в призыве подобном криво,

Я для этих людей – изгой,

И спокойно и неспесиво

Прохожу я тропой другой.

Кто поймёт меня, тот не станет

Укорять за отказ гореть

И участвовать в том обмане,

Где рука переходит в плеть.

Ну, а в случае самом крайнем,

Освеживши уста смешком,

Назову себя Гантенбайном

И пойду по Руси пешком.

***

Когда меж нами непогода,

Как "ты плюс я" смогу сложить?

Мне не хватает кислорода,

Мне просто без тебя не жить.

Ты стала для меня Вселенной,

Ты – воздух, звёзды и трава!

…О, как я вру самозабвенно,

Какие нахожу слова!

Виталий МУХИН ЧАС МЕТАМОРФОЗ

***

И имя этой звезде – Полынь.

На русскую славу и пламенный Спас

слепых откровений ударил мой час,

слепых откровений.

Не вороны-вепри за Бугом кричат,

не реки иссохшие в венах стучат,

а ужас прозренья.

Живым только мёртвые верность хранят,

и только она, как стрела наугад,

сшивает столетья.

Что в землю ушло, то взойдёт из земли,

о счастье недолгом поют ковыли –

и грезят бессмертьем.

Но нет и не будет его никогда,

а русская слава всегда молода –

но горечь полыни…

Но колокол веры – и вечность как миг,

лишь русской тревогою держится мир

и в прошлом, и ныне.

***

Тяжёлая

набухшая луна.

Над майской полночью

знобящий запах цвета.

И яблони стоят в воде букетом,

и спит разлив у самого окна.

В голубовато-рыжей полутьме

столбы огней.

Вселенское затишье.

И только капли чиркают о крыши –

считают жизнь…

Я тоже –

но в уме.

ЖУРАВЛИ

А.Карину

Пустое утро пасмурного дня,

а на дворе ледком уже запахло,

и над равниной, низенькой и чахлой,

вожак свою колонию поднял.

И – с мягкой кочки прыгнув в небеса,

и – молодняк на случай примечая,

он полетел, поплыл, крылом качая, –

и дрогнули у стаи голоса:

– Курлы-курлы…

А мы бежим!.. Скорей за ней бежим –

нам, босотве ленд-лиза, непонятно,

зачем вожак поворотил обратно,

идёт на нас вдоль высохшей межи.

Идёт на нас… И плачет... Боже мой!

Мы удивлённо пятимся к забору.

Но караван кольцом взмывает в гору.

"Курлы-курлы" несётся над землёй –

сквозь заполошно-рваное "динь-дон".

– Дин-дон… дин-дон!..

в каком-то гибельно-червонном озаренье

через войну и через мой детдом,

парящий над вселенским разореньем,

от ранних звёзд рабфаковской Москвы

до рудников и вышек лагспецстроя…

Давно ль они позаросли травою?

А всё туманней их рубцы и швы,

всё выше, дальше чёрные следы…

Ах, пахари воздушной борозды,

ах, журавли, чего без вас я стою?!

Я – человек, покуда в небе вы.

МЕТАМОРФОЗЫ

Ночь так темна, что в десяти шагах

сплошной стеной загадочная бездна.

Тугие травы тянутся к ногам,

затишье давит тяжестью железной.

Ночь так темна, что хочется кричать –

авось хоть чей-то голос отзовётся.

Подмокший ельник цапнет сгоряча –

и сердце кувыркается в колодце.

Колючий лес пронзил тебя насквозь,

он дышит мхом, густым настоем хвои,

он фыркает прогалиной, как лось,

и ёжится обманчивым покоем.

Его хребет окутан млечной мглой,

во лбу – звезда, кровь запеклась на лапах.

И он ползёт, змеится над землёй,

как будто вверх, а всё равно на запад.

Плывут стволы, плывёт тяжёлый дым,

скрипят верхи и чавкают коренья.

И ты плывёшь, и ты ползёшь по ним,

по мордам луж своим же отраженьем.

Лицо залито едкою росой,

в глазах туман, а в горле – листьев шорох…

Ты прорастаешь радостью босой

и буреломом спишь на косогорах.

Ты – как цветы, ты – сгусток белых гроз

и зов лощин, и сумрачные чащи…

Глухая полночь. Час метаморфоз.

Нечистый дух, ощерившийся ящер.

***

О, захолустная тоска!

Она задушит здесь любого.

Шнуром, свисающим с крюка,

завьётся в дуло у виска –

вот зрак всевидящего Бога!

Кричи – никто не прибежит.

Зови – кому ты нынче нужен?

На костылях вторая жизнь

за водкой хлюпает по лужам.

Эй, инвалид, и я с тобой!

Ты не останешься внакладе –

всей заковыристой судьбой

прибавку к пенсии оплатим.

Твой Кёнигсберг и мой Афган,

Летит по вычурному кругу

трясущийся в руке стакан –

ввек недопитые сто грамм –

от друга к другу.

И с каждым днём тесней кольцо,

всё бойче лживые преданья,

и всё слышнее пред концом

тех недобитков ликованье.

СОЛНЦЕ ГОНИМЫХ

(Из Байрона)

But oh haw could!

Гонимых солнце – и всегда звезда

неспящим и уснувшим навсегда,

мучительная радость прежних дней,

чем ярче ты, тем ночь моя темней.

Зачем, зачем в безжизненной ночи

ты, словно слёзы, льёшь свои лучи