Газета День Литературы # 180 (2011 8)

– Мысль Николая Сергованцева звучала так: "Есть сибирская литература и есть русская литература, которые, вроде, едины, и в то же время неслиянно разные. (…) Русские сибиряки с веками создали и чисто сибирскую, разнящуюся с общерусской, культуру, а потом и литературу, выражающую иную цивилизацию и сам мир переселенчества. И когда мы обозреваем российскую литературу, мы не должны забывать об этом мире русского переселенчества, который нашёл блестящее выражение в творчестве Валентина Распутина, других известных сибирских писателей, и, наконец, в книге Анатолия Байбородина, которую мы нынче обсуждаем. И черты переселенчества я считаю несомненными достоинствами книги".

Мысль своеобразная, неожиданная ("переселенческая" литература), но ошибочная. Некогда Михайло Ломоносов сказал, что "Россия будет прирастать Сибирью". Так вот русская литература и приросла сибирской, но последняя не выделилась в некую "переселенческую". Мало того, сибирская литература стала даже более общерусской, потому что, слившись с устным поэтическим словом, соединила в себе языковые своеобразия русского севера, русского юга и околомосковских губерний. Традиционная русская литература 20 века, прозванная "почвеннической", "деревенской", а, по сути, народная литература, в отличие от дворянской, то бишь классической, слила письменное литературное слово с народной устной поэзией, которую можно издавать сотнями томов, которая, конечно же, мудростью, художественным величием превосходит письменную. Так вот русская литература в Сибири более, чем литература центральной России, слилась с русской традиционной культурой, и в том её вершинная русская народность и русская традиционность.

– В большинстве ваших произведений главным героем является Иван Краснобаев. Он, на мой взгляд, в чём-то является вашим отражением. Так ли это?

– Так. Свою судьбу, свою душу писать надёжнее, чем судьбы и души других людей; сам себе яснее, а чужая душа потёмки. Вот почему я настороженно отношусь к исторической – художественной, не документальной – прозе, когда литературные герои – реальные исторические лица, потому что воображаю, как страдают их души, если ведают, что о них плетут исторические сочинители, описывая их сокровенные мысли и даже интимные желания, приписывая им поступки, о коих они сном и духом не ведали.

Создав героя, созвучного мне характером и судьбой, описывая из романа в роман, из повести в повесть, я решил написать человечью судьбу от рассвета до заката, дерзнул живописать золотое кольцо человеческой жизни, которое завершается, когда счастливо смыкаются ангельское младенчество и ангельская старость – в народе говорят, "впал в детство".

– Одна из ваших книг названа одноимённо с повестью "Утоли мои печали". Почему именно так решили назвать книгу?

– Есть икона Божией Матери "Утоли моя печали", и при молитве к Царице Небесной и обращаются, чтобы утолила печали. А коль повесть моя не церковное, мирское сочинение, то я её и назвал: "Утоли мои печали". Главный герой, он же автор, устав от суетной, многогрешной жизни, обращается и к Богу, и к природе – Творению Божиему, и даже к своему детству – ангельскому времени жизни – обращается, чтобы развеять печали светлыми воспоминаниями. Эта мысль звучит и в зачине романа "Поздний сын", который с повестью "Утоли мои печали" словно единое произведение.

– В повести "Утоли мои печали" образ Аксиньи Краснобаевой один из ведущих. Что значит этот персонаж для вас?

– Это божественный идеал русской женщины, способной жертвенно, бескорыстно, сострадательно, деятельно любить ближнего всепрощающей, спасительной любовью. Её любовь созидала и спасала души и отца, и детей, и всех, с кем сводила её судьба.

Образ её – идея идеальной русской любви. Я писал о такой любви в очерке "Гаснущий очаг": "женская жертвенность не была насилием над своим "я", это было вольное, отрадное служение, даже если и семейный крест пригибал долу. Всегда с любовью, со светлой завистью смотрю на людей, способных терпеть лихие жизненные невзгоды и не терять всепрощающей русской любви к ближнему, жалости ко всему сущему на земле, способности отдать страждущему последнюю рубашку; такие люди не трезвонят на всех перекрёстках о своей сострадательности, потому что от природы своей крестьянской тихи и застенчивы.