Газета День Литературы # 182 (2011 10)

Диапазон сырневских творческих исканий в рамках классической традиции столь широк, поэтика столь самобытна, а мироосмысление столь глубоко, что впору говорить о некоем феномене осознанного укоренённо-природного русского стоицизма. О явлении, которое я бы рискнул назвать "лирическим стоянием у колыбели" – по аналогии со знаковым стоянием русских войск и их супротивников на реке Угре.

В строках, вынесенных в эпиграф этих заметок, ключевыми являются слова "здесь" и "колыбель".

Что же такое сырневская "колыбель"?

"Словарь русского языка" С.И. Ожегова даёт два общепризнанных значения этого слова: род небольшой кровати, в которой укачивают ребёнка; место возникновения чего-нибудь (колыбель свободы).

Мне же сразу вспоминается родительский дом. Горница, где в выпирающую из невысокого потолка матицу вбит самодельный, выкованный местным кузнецом-умельцем штырь с вращающимся металлическим кольцом, к которому крепилась перевязь. А на ней – лёгкая деревянная ладейка – люлька, зыбка, колыска: у неё много корневых, народных названий, и все правильные, точные. Эта покачивающаяся крохотная рукотворная вселенная и была колыбелью; и таких вселенных, то уносящих дитя в перехватывающую дух высь неведомого мира, то счастливо возвращающих к материнскому теплу и свету, немало было прежде в деревенских домах...

Там, в тех далеко оставшихся годах, наследство, которое не износить – и от которого нельзя отказаться.

Где бы знатное выбрать родство –

то не нашего рода забота.

Нет наследства. И нет ничего,

кроме старого жёлтого фото.

…

И колхозы, и голод, и план –

всё в себя утянули, впитали

эти чёрствые руки крестьян,

одинакие чёрные шали.

Поразительно: на скудной почве полунищенского существования, в забытой богом глуши явил себя миру не чертополох укора, но "трава молодая" некрикливой, светлой и жертвенной любви к родной земле, к горькому своему Отечеству.

В безнадёжно-безрадостном 1996 году написано Сырневой стихотворение "На картину А. Веприкова "Синь и золото":

Корка хлеба ржаного, стакан молока –

и от этой ничтожности сытость была,

словно чья-то не зримая нами рука

клала что-то ещё на пустыню стола.

…

Нет в России пустот, позабытых полей,

всё надстроено здесь до великих твердынь.

И на месте пропавшей деревни моей –

синь и золото, Саша, берёза и синь.

Видно, так и завещано нам выживать

на холодной земле, на пожухшей траве –

извлекать из пустот, в пустоте вышивать

по начертанной Богом незримой канве.

Журавлиная к Северу тянется нить,

отступает зима, торжествует весна.

И щедрот иноземных к нам некуда лить,

ибо чаша была и осталась полна.

О, сколько найдётся доморощенных поборников "цивилизационных ценностей", готовых смешать автора процитированных строк с размокшей просёлочной глиной за смертный, с их точки зрения, грех: идеализацию "этой", чужой им страны "пустот" и "позабытых полей"!.. Их, живущих желчным уязвлённым умом, ищущих во всём выгоду-потребу, доводит до бешенства одно предположение, что возможно "в пустоте вышивать по начертанной Богом незримой канве"; пугает проклятый "особый путь", кондово-квасной; повергает в ужас классическая тютчевская заумь, проросшая на иной уже, русско-советской почве... "Эта страна" – нищая, полудикая, деспотически-рабская – и вдруг "чаша была и осталась полна"?

Поэтический мир Сырневой, исполненный тайны, объёмный, многомерный, почти никогда не находится в покое. Статичность – даже в созерцании, тихом, идущем от "поляны в бору" и "муравейника в овраге" – чужда ему. Этот мир тревожен, и та же незримая рука, что кладёт что-то на пустыню стола, не позволяет ему забыться, застыть, постоянно "раскачивает" его.

Лето в разгаре, и странен союз

солнца и холода. Сердце щемит.

Вздрогнет под ветром черёмухи куст,

вытянет ветви и прошумит.

Клонится бледный берёзовый строй,

Кроны трепещут, свиваются в жгут.

Шелест и шум по равнине пустой

ходят – и места себе не найдут.