Газета День Литературы # 52 (2001 1)

— Как и многие мои товарищи по школе, я катастрофически стал терять зрение из-за того, что в классах лампочки работали вполнакала. Мне разрешили вольное распределение. Поехал в МГИМО, но должен был сдавать экзамены, поскольку к тому времени льготный срок медалистов прошел. И как мне Господь помогал! Это невероятно! Когда я заполнил анкету в графе о своих родственниках, ласковый человек в штатской форме отвел меня в сторону и объяснил: "Вас, Михайлов, в МГИМО не примут". Тогда я поехал в Институт востоковедения, и такой же точно добряк увел меня в сторону и так же популярно мне все объяснил. Тогда я, как человек дерзкий и смелый, добился приема у министра высшего образования, который со мной разговаривал более часа. "Вы мне очень понравились, — сказал он. — Знаете, я могу вас хоть сейчас зачислить в Высшую дипломатическую школу. Но век министра короток. Вы можете кончить институт и получить волчий билет. Поэтому напишите два заявления — в Иняз (потом он назывался Институт иностранных языков имени Мориса Тореза) и в Университет".

— Вам, видимо, было легко сдавать экзамен: все-таки ваша бабушка — немка…

— Да как сказать! Моя бабушка почему-то не хотела разговаривать со мной по-немецки. Из всего, что удалось мне прочитать дома, это три странички брошюрки "Seide und Adinde". Автор — Мультати. Сложный очень текст. Так вот, сажусь за экзаменационный стол, и мне говорят: "Прочитайте и переведите три странички вот этого текста". Смотрю и — о, Боже, это же Мультати! Я тут же: "Разрешите, я буду отвечать без подготовки?" И что вы думаете? — получил пять с плюсом. Поступил на восточное отделение филологического факультета МГУ в иракскую группу. Проучился год и понял, что это мне абсолютно не нужно. Сдал за курс и перешел на факультет журналистики. И там разочаровался, пока не попал на семинар Николая Калиныча Гудзия, где я и "заболел" темой "литература русского Зарубежья".

— Кстати, Олег Николаевич, а как это вам удалось выйти на эмигрантов при жестком тогда к ним отношении властей?

— Это был 56-й год. Я учился в аспирантуре. И вот однажды взял в библиотеке одиннадцатитомник Бунина и поехал в Тарусу. Вовек не забуду потрясшее меня чувство, когда читал его прозу, поэзию... и я написал статью "Проза Бунина". После публикации поднялась жуткая волна: критик Книпович, поэт Сурков, Соловьев, главный редактор "Советского писателя" и целый ряд персонажей — все ополчились против этой статьи. А вот Глеб Струве из Парижа написал мне трогательное письмо. Потом пришло письмо и две книги от Александра Алексеевича Сионского, капитана русского общественного союза, орденоносца Гражданской войны. Вскоре стал переписываться с Верой Николаевной Буниной и с Борисом Константиновичем Зайцевым.

— Невероятно: ладно, Бунин, его имя уже было на слуху у нас в стране в 50-е годы, даже шеститомник, кажется, был издан, но Зайцев, Шмелев, Струве, Сионский...

— Более того, у меня не отняли даже спецхран, в который я был вхож. Ко мне приходили люди и говорили: "А вы знаете, что Сионский посылал вам книги на деньги ЦРУ?" Я ответил: "А мне это не интересно". — "Как, почему?!" — "Потому что я специалист в области эмигрантской литературы". Им нечем было крыть. Но за границу выезжать запретили... Так вот о Зайцеве — последнем представителе эмигрантской когорты первой волны. Он, конечно, писатель средний, но как человек был настолько выше Бунина! А какие он ко мне прекрасные письма писал! Последнее письмо получил за две недели до его смерти. К тому времени уже умерли Бунин, Сургучев, Ремизов, Тэффи... И вот Зайцев прислал мне рукопись Шмелева с купюрами, а уже в 60-м году я выпустил его однотомник. Причем как выпустил! В спецхране я заказал какие-то части романа "Лето Господне". Потом ко мне пришел человек с кобурой, вручил сургучный пакет, я расписался в том, что принял рукопись.

— Олег Николаевич, мы знаем о трех волнах русской эмиграции. В чем, на ваш взгляд, между ними принципиальная разница?