Газета День Литературы # 63 (2001 12)

Юрий Кириенко-Малюгин любит Рубцова до самозабвения. Он открыл для себя этого поэта несколько лет назад, стал писать музыку на его стихи, стал собирать материал о его жизни и смерти. Эта книга убеждает читателя, что Дербина — подлинная убийца и не надо ее оправдывать, как делают сейчас в некоторых изданиях. Автор боится, что если не бороться за Рубцова, то из него скоро сделают пьяницу и бомжа. Хотя с этим можно поспорить. Из Есенина тоже что-то подобное делали, но наш народ все сам понял. Рубцов — великий поэт. Это всем уже ясно. Но, видимо, отповедь злу надо давать.

Владимир Бондаренко ПЕТР ЛУКИЧ ПРОСКУРИН

…Уходит великая эпоха. Уходит большой стиль русской литературы. Уходит вместе со своими творцами. Только за последний год ушли из жизни Вадим Кожинов, Татьяна Глушкова, Дмитрий Балашов, Виктор Кочетков. И вот не стало Петра Лукича Проскурина. Уходят последние великаны советской литературы. А с ними уходит и значимость самой литературы. К Петру Лукичу многие относились по-разному. Очень уж независимо, очень уж самостоятельно он себя всегда вел и в жизни, и в книгах своих. Но все признавали значимость его творений, его деяний. Сам облик Петра Лукича был значим.

Можно перечислять книги им написанные: «Судьба», "Имя твое", "Число зверя", "Седьмая стража", вспоминать сериалы по его романам, столь полюбившиеся зрителю, перечислять его награды и звания — и все будет справедливо и правильно. А можно сказать, что он был из тех немногих художников слова, которых в ХХ веке выделил сам народ из глубин своих. И потому, корневой в своем народе, он не принял все разрушительные перемены последнего десятилетия. Он дышал, пока хватало старого, советского дыхания, а потом задохнулся. Он пробовал бороться, но не так много оказалось бойцов в стане сопротивления. Он ушел, чтобы остаться в истории великой советской цивилизации. И да упокоит его Господь.

Владимир Бондаренко

Владимир Личутин CУКИН СЫН (опыт психоанализа)

* * *

Огни в соседних молчаливых дворах висели в сумерках, как мохнатые желтые шары, подвешенные на невидимые нити; это были цветы иных, нам недоступных миров, с невиданной прежде окраской — в них не было впечатлительной природной жизни; они расцвечивали жизнь людям особой цивилизации, порожденной в конце двадцатого века, кому-то теплые, для многих же чужие, похожие на тюремные светильники. Зыбкие огни отбирали все внимание, потому что ничто иное не останавливало взгляда в весенней сырой тишине, глухой и безотзывной. Главное, что эта тишина таила постоянную угрозу, словно бы ты находился в таежной ночной укромине, когда из-за каждого дерева сулится опасность. Конечно, эти страхи в нас, они неизбывно живут в душе, не давая покоя во все дни, и постоянно напоминают о неверности, временности земной жизни. Но от этой мысли, увы, не становится легче, ибо ощущение тревоги, не имея препятствий, легко кочует из сердца в сердце, подчиняя себе всех, как некая заразная болезнь. Большой собачки не хватало нашему дворищу, ее частокола зубов, ее хрипловатого гулкого лая, ее желтых сумеречных глазищ. Хотя кому нужна наша бедная усадебка, чем тут поживиться азартному бродяге, какого особого добра сыскать? Как говаривала деревенская знакомая старуха, де все добро вымети на улицу и никто не подберет… И все же… На дачах действительно шаловали; много, много смутного стороннего народу завелось вокруг; темноликие хмурые парни шатались по улицам, как абреки по горным ущельям, сыскивая себе работы; и один лишь Бог знает, где они ночевали, перехвативши несытый кусок хлеба. Так что наш кобелек был куда в лучшем положении, чем эти вольные дети демократии, выброшенные из шнека гигантской мясорубки. А у нищего человека, как и у голодного пса, в голове бродят явно не лучезарные мысли, подпираемые тоскою безысходности. Мой сын еще не осознавал скверности бытия, он жил первобытными чувствами, не подкрепленными пока душевной работою. И припирая плечом мать, вглядываясь в темень круглыми беззаботными глазенками, он высказал вдруг то, что беспокоило всех:

— Мама, как жалко дога. Он был такой большой и сильный. С ним не боязно, правда, мама?

— Правда, сыночек. На самом деле он не такой и страшный, как кажется. С ним спокойно. Может, не стоило его отдавать?

Последние слова прозвучали, как упрек; словно бы это я зазвал в дом дорогого гостя и вдруг, осердясь, прогнал его прочь, на ночь глядя.

— А я боялась его, — тоненький голосишко дочери прозвучал неожиданно и странно. — Он был похож на бабу-ягу, которую придумали дураки и вредные люди.

"Вот и дочь вынырнула из мира сказок и сновидений", — подумал я с замешательством и смутным сожалением. Ветер с протяжным гулом прокатился по вершинам елей, перекрывая гуд ближней электрички; над головою заваривался дождь-обложник; у станции вдруг громыхнуло, словно бы там рвануло динамитом… Мир жил с ожиданием Страшного Суда; уж слишком много зла вылезло из норищ и явило себя в самом неожиданном обличьи…