Газета День Литературы # 67 (2002 3)

То, что было под ней, менее всего напоминало людей. Страшное месиво изуродованной, бесформенной плоти. Черные, грязные глубокие раны, запекшаяся ржавая сукровица, вывернутая синюшно-серая кожа, белесые осколки костей. И запах! От трупов страшно и обжигающе пахнуло горелым мясом, размазанным человеческим калом и чем-то приторным, от чего содержимое его желудка липким шаром метнулось к горлу…

Тогда он только каким-то чудом сдержал рвоту и сквозь сведенные блевотной судорогой зубы почти цедил перевод.

— Нанесены колющие раны в райо

н спины, — привычной скороговоркой бубнил патологоанатом описание травм. Олег переводил, то и дело сглатывая рвотные комки. — …Рубленая рана головы. У обоих трупов отрезаны гениталии. Почти все раны были нанесены еще при жизни…

Шведы и англичане смотрели на трупы с какими-то птичьим равнодушием. В них не было не эмоций, ни даже любопытства. Так филателисты разглядывают дешевые марки в альбомах новичков…

Все это мгновенно пронеслось перед глазами Олега.

Марусев стряхнул пепел на железные ступени "кунга".

— У Васильченко в Афгане, в восемьдесят шестом, его брата-близнеца "духи" раненым в плен взяли. Ему отрубили все пальцы на руках и ногах, выкололи глаза, кастрировали, потом по животу подрезали кожу, содрали ее и, натянув на голову, завязали сверху веревкой. А потом выкинули на жару. Это у них называлось "афганский тюльпан"…

И, прочитав на лице Олега полную растерянность, добавил:

— Да ты не комплексуй, Кудрявцев. Все мы через это проходили. Я сам в Афгане чуть под трибунал не попал. Пожалел афганку беременную. Я на нее наткнулся у арыка. Должен был ее "завалить". Но пожалел. Связал, оставил. Конечно, никому ничего не сказал. Думал — не скоро развяжется. Успеем уйти далеко. А она стропу зубами, как ножовкой, в пять минут перегрызла. И уже через час у нас на хвосте туча "духов" сидела. Если бы не "вертушки" и не "броня" твоего бати — так бы на камнях все и остались. Вытащили они нас. От трибунала меня спасло только то, что "двухсотых" не было…

Война это грязное и кровавое дело. И жалости не стесняйся. Жалость зверем не дает стать. Запомни одну истину, она тебе еще не раз пригодится, чтобы понять войну. Если солдат убивает, чтобы сохранить свою жизнь, он — безгрешен. Но если он убивает просто так, чтобы убить, — он палач! Вот и вся мораль.

Так что бери себя в руки и пошли работать!

…Олег попытался увидеть полковника молоденьким лейтенантом, который, пожалев афганку, фактически подставил группу под неминуемую гибель. Не получилось. Нынешний, собранный, цепкий, расчетливый Марусев никак не походил на глупого милосердного лейтенанта. Но в душе Кудрявцева неожиданно поднялась теплая благодарная волна.

"Значит, они с отцом вместе воевали…" Но уточнить, спросить он уже не успел. Марусев пружинисто поднялся по ступенькам в "кунг"…

Пока пошли за пленным, комбриг отвечал на вопросы Марусева.

— В лесу его взяли. В трех километрах от Гехи. Связной. Шел в Гудермес с видеокассетой от Абу Умара. Фээсбешники там работают. Целую сеть уже расковыряли.

— Это у него "джипиэска" была?

— Так точно. Говорит, что должен был ее передать на рынке человеку, который приедет на зеленой "шестерке" с фотографией Шамиля на ветровом стекле. Мы выставили наших людей на въезде и выезде, фээсбешники работали на рынке, но никто не появился.

— А сам он умеет с ней обращаться?

— Умеет. Мы проверили. Он вообще отлично подготовлен. Карту уверенно читает. Со взрывчаткой работает. Взрывных схем нам штук десять нарисовал. Связь знает. Говорит, что полгода в лагере Хаттаба обучался. И потом еще три месяца в Грузии стажировался…

— Вот эта "джипиэска" меня и интересует…

Второй пленный был чрезвычайно худ и высок. Левый глаз его заплыл черным синяком и превратился в гноящуюся щель. Нос безобразно распух. Он пугливо вжимал голову в плечи и боялся встречаться глазами с сидящими перед ним офицерами. Марусев мгновенно подобрался.

— Имя! Фамилия! — жестко бросил он. — Отвечать быстро!

— Багаудин Резваев, — испуганно пролепетал чеченец.

— Где живешь? Сколько тебе лет?

— В Шали. Улица Свободы, дом пять. Мнэ пятнадцать лет…

Полковник переглянулся с комбригом.

— Пятнадцать? — и Олегу показалось, что в голосе Марусева прозвучала легкая растерянность.

— Да врет он, как Троцкий, — с пренебрежительной уверенностью ответил комбриг. — Восемнадцать ему! Корчит тут из себя пионера-героя.

— А ну, отвечай, сколько тебе лет?

Пленный сжался в комок.

— Отвечай, говорю! Ты тут нас на жалость не дави. Не проймешь! Забыл, сучара, как на казни наших пленных ходил. Сам рассказывал. Нравилось, да? Ну, так я тебе сейчас лично кишки на кулак намотаю, если врать не перестанешь. Сколько тебе лет!? — почти рявкнул комбриг.

Чеченец вздрогнул как от удара.

— Восемнадцать… — прошептал он еле слышно.

— Документы при нем какие-нибудь были? — спросил Марусев.

— Паспорт. Но выписан в июле этого года. Мы такие паспорта мешками изымаем. Туфта!

— Я все скажу, — затравленно,

скороговоркой пробормотал чеченец.