Газета День Литературы # 73 (2002 9)

В данном феномене, наверное, сошлись вместе несколько различных векторов. Бывшее "окно в Европу", центр петровской Российской империи, бывшая "колыбель Октября", блокадный Ленинград, родина Чубайса... Сколько у нашей России сердец? Одно, два, три? Где они? Как распределяются между ними в истории потоки народной крови?

Роман-фантазия Павла Крусанова отчасти дает ответы на эти странные, но важные для нас сегодня вопросы. Вымышленный род князей Норушкиных, существование которых, видимо, навеяно автору образом столь же вымышленного князя Мышкина в "Идиоте" Достоевского, хранителей одной из семи "башен сатаны", "вычищенной" от нечистых сил едва ли не самим апостолом Андреем Первозванным, дает необходимую историческую перспективу: от княжения Владимира Святославича, того самого, равноапостольного Красна Солнышка,— вплоть до наших либерально-демократических дней.

Как и положено уважающему себя писателю-постмодернисту, текст насыщен и даже перенасыщен всяческими культурными аллюзиями, цитатами и контаминациями, неизбежно несущими отпечаток той "тусовки", к которой принадлежит автор. Например, вставная новелла про "потешную мистерию" обороны копии острова Мальты во времена императора Павла, одним из главных действующих лиц которой выведен "некто Пеленягре-ага" — персонаж, чья фамилия и некоторые черты совпадают с хорошо известным современным поэтом, членом "Ордена куртуазных маньеристов". То же касается завсегдатаев романного арт-кафе "Либерия", приятелей последнего представителя рода Норушкиных, Андрея, почти буквально списанных с реальных питерских друзей автора, или характерных узнаваемых mots, наподобие "безалкогольное пиво — первый шаг к резиновой женщине", "чем дальше в лес — тем толще партизаны" и "женщины — такая фауна, которая хочет казаться флорой". Нельзя сказать, будто эти "родовые травмы" являются главными достоинствами романа,— впрочем, как и само его название, заведомо иронически "снижающее" затронутую автором проблематику.

А проблематика эта может быть выражена, по сути, в двух словах: "Сверхъестественная Россия" — сверхъестественная не той мелкой бесовской мистикой спиритических сеансов или заседаний масонских лож, но великой ролью и значением своими в противостоянии сатанинским силам. Выход Павла Крусанова к этой теме, да еще с сугубо патриотических позиций, и придает роману, на мой взгляд, особое художественное качество — преодоления (пост-)модернизма не только как личного творческого метода автора, но и как творческого метода, господствующего в современном литературном процессе. Очень близко подошел к этой черте Виктор Пелевин, а Павел Крусанов, похоже, в своем романе сделал шаг за.

"Уж если воевать, то той войной, которая сметет врагов России, которая железным вихрем посечет не только враждебный восток, но и лицемерный запад. Пусть наконец огонь этой войны положит предел лукавству желтого мира, а заодно и торжеству капитала, материализма и избирательной урны",— говорит один из Норушкиных, Николай, которому автор дал мрачную судьбу: погибнуть на алтаре некоего "сибирского черта" в попытках отбить у врага рода человеческого еще одну "башню сатаны", то есть повторить романный подвиг апостола Андрея Первозванного. Причем, как открывает Николаю агент Чапов, заветным языком, который держит сильных духов злобы до времени в цепях, оказывается не какой-либо иной, а именно русский язык. Рассказывая про своего предка возлюбленной Кате, Андрей говорит: "Ты думаешь, почему весь этот кавардак случился?.. Ну, тот — война, революция... Потому что уложили его, голубчика, на алтарь в кумирне у сибирского черта и живое сердце из груди вырвали". Такая вот мистическая история России по Крусанову.

Автор создает в недрах имперского Департамента полиции даже специальное управление духовных дел иноверческих исповеданий, буддийским департаментом которого заведовал князь Усольский, и где, собственно, служил упомянутый выше агент-гэлун (буддийский великосхимник) Чапов. Эпизоды, связанные непосредственно с князем Усольским, то и дело принимающим на себя мистические удары иноверцев, и с другом-недругом Ильи Норушкина Леней Циприсом, сыном аптекаря, впоследствии боевиком-эсером и красным комиссаром,— одни из самых ярко выписанных Павлом Крусановым.

Конечно, "закольцованность" сюжета, который начинается и завершается одним и тем же эпизодом, "забрасывая" Андрея Норушкина в его же собственное прошлое после исполнения миссии "пробуждения народного гнева", и наделяя его, литературного героя, размышлениями об авторе,— прием из арсенала модернизма, точно такой же, как и уже отмеченное название романа. Но вот этот эпизод: "Андрей Норушкин угодил в такую летнюю метель: тёплый ветер отыскал в лесу просеку с отцветшим иван-чаем, сорвал с земли ее легкий наряд и, крутя, понес вдаль, под яркие небеса — в августе это бывает..."