Газета День Литературы # 75 (2002 11)

Первое, с чем сталкивается читатель любой книги, — это время автора, точнее, его чувство времени. Тайное, неведомое до поры созвучие душ читающего и автора — это созвучие их времен. Здесь даже не важно историческое время автора и его восприятие современности, не важны при первом прочтении детали, миниатюрные приметы времени, удачные или неловкие штрихи, равно как не важны для автора бытовые подробности его возможного читателя. Время известного в узких кругах писателя Пимена Карпова — это время Апокалипсиса, время последнее или запоследнее (если такое может быть, но встречаем же мы его у Сведенборга, например). Его время — время Страшного суда и адских мучений. Здесь речь идет о самом известном (и единственном из опубликованных) романе П.Карпова "Пламень". Рассказ же Карпова, который мы публикуем скорее в качестве примера и курьеза, демонстрирует события, происходящие после конца карповского времени, карповского дня: те же умозрительные "революция" или "контрыволюция" видятся здесь иллюзорными, сомнамбулическими реальностями. Герои и антигерои передвигаются скорее по инерции, как мертвецы Сведенборга после смерти, а неутолимое желание земли свидетельствует о сельских мужиках как о тайных хтонических сущностях.

Последнее время, время Апокалипсиса, у Карпова наполнено бесконечным нагнетанием ужаса, нелогичными онейрическими связями, обратным ходом времени (персонаж погибает, воскресает, снова погибает). Ужасу нет предела, и тут закрадывается надежда на спасение, на воскресение. Но и надежда оборачивается пыткой. Карпов — писатель последних запредельных вопросов, которые всплывают лишь в последней пограничной ситуации: отсюда все кошмары и морок "Пламени", где вся лирика и поиски Светлого Града выглядит, как изощренная пытка надеждой.

Именно последними вопросами на грани жизни и смерти, нарочито небрежной манерой письма, абсурдным нагнетанием ужаса проза Карпова удивительно похожа на рассказы и романы Юрия Мамлеева. Основная разница между ними в том, что героям "классических" произведений Мамлеева чужды не только социальный пафос, идеология, но и религиозность: надломленный позднесоветский человек, оказавшийся один перед лицом смерти, пассивно заворожен или, в крайнем случае, предается слепому оккультному поиску. Прошло каких-то сорок с небольшим лет между "Пламенем" и "Шатунами", и вот уже на смену традиционным сиволапым мужикам с дремучей наивностью и искренней верой приходят их бледные потомки, запертые в клетках окраинных хрущевок, с их тайными снами и страхами. От Карпова к Мамлееву и далее к Владимиру Сорокину и Виктору Пелевину читатель (если он историк и психолог в одном лице) может проследить всю историю кризиса нации в XX веке. Конечно, соблазнительно и небезынтересно предаваться холодному анализу гнозиса вышепоименованных авторов, но иногда оторопь берет: "До чего же дошел русский человек!" И не сжечь ли все эти книжки с куда-то там идущими, от греха подальше?

Любовь/ненависть (love/hatred) вызывают у меня эти русские гностики. Их частью души любишь, частью — ненавидишь. Любовь и ненависть — те самые два полюса карповского "Пламени": как вождь пламенников Крутогоров гремел среди мужиков: "И ненавидьте, братья мои, чтобы любить!.. Нет любви без ненависти!.."

Пимен Карпов своим "Пламенем", вышедшим в первой редакции еще в 1914 году, сознательно провоцировал общественность на неприятие (в связи с его провокационностью можно вспомнить и известное письмо Карпова В.В. Розанову, впервые опубликованное Куняевыми в "Прометее" за 1987 г.). Разбирать отклики тогдашней критики здесь не имеет смысла, интереснее обратиться к феномену нового открытия П.Карпова уже в постсоветской России. Безусловно, "вторым рождением" Карпова читатель обязан Сергею Куняеву, издавшему "Пламень", стихотворения и воспоминания под одной обложкой в серии "Забытая книга" в 1991 году. Сборник был предварен статьей Куняева, содержавшей наиболее важные биографические данные. К этой статье я и отсылаю всех интересующихся. Публикация 1991 года фактически заново вводила Карпова в русскую литературу, поскольку бoльшая часть тиража основного карповского текста, "Пламени", в 1914 г. была конфискована и сожжена (как это неспроста!).

Известный парадоксалист Александр Дугин в середине девяностых недоумевал: непонятно, зачем был переиздан Карпов? Действительно, зачем? Лежал бы себе сокровенно в архивах и в кабинетах библиофилов. Но только тогда уж Дугину не удалось бы прочесть Карпова (как, видимо, не удалось его прочесть в свое время Мамлееву) и написать о нем статью "Кровушка-Матушка", которая тоже поспособствовала возвращению Карпова, но уже в несколько иные круги (см. А.Дугин. Русская вещь. — М., 2001. С. 67-84). Сколько сейчас можно встретить образованных читателей, имеющих представление о Карпове только по пересказу в дугинской статье! Что ж, поклон и Александру Гельевичу, бескорыстному популяризатору. Однако, мне кажется, я представляю, "зачем" Дугин писал свою статью.