Газета День Литературы # 79 (2004 3)

Еще одна черта характера, унаследованная от благодатной нижегородской земли, от традиции народной культуры — художественная изобретательность (вот уж где истинный, не умозрительно-рациональный модерн!), абсолютная, совершеннейшая свобода фантазии, ненасытимая воля к творчеству как к сотворению чуда. К такому пониманию своего дела отнюдь нешуточно относился Глазков:

…И тебя зачислят в книгу

Небывалых стихотворцев,

И меня причислят к лику

Николаев Чудотворцев.

Разве не таким же "чудотворцем" был другой "волжанин", Иван Петрович Кулибин, великий русский механик-изобретатель, который еще в XVIII веке, словно филигранно отточенные стихи, измысливал и воплощал в чудесные творения собственные идеи? Стоит к месту привести хотя бы одно небольшое описание, чтобы понять, каким художественным блеском и какой высотой этического уровня сияет изобретательская мысль простого самоучки-механика. Кулибин уверял своего мецената, нижегородского купца Михайло Андреевича Костромина, что сделает (и слово свое сдержал!) — "часы видом и величиною между гусиным и утиным яйцом… В доходе каждого часа отворяются створные двери внутри онаго яйца и представляется чертог наподобие зала, в котором противу дверей поставлен по примеру палатки наподобие гроба Господня гроб, а в него затворенная малая дверь, а к дверям привален камень; по сторонам гроба стоят с копьями два воина. По отворении реченных дверей через полминуты является ангел, и вдруг камень отваливается и дверь во гроб разрушается, а стоящие войны ниц падают: через пол же минуты приходят две жены мироносицы и бывает слышен подпеваемый звоном голос стиха: Христос воскресе из мертвых..."

В этом замысле, в реальности еще более изощренном и многосложном с технической точки зрения, есть что-то от захватывающего полета "Летающего мужика". А в самой кулибинской малой форме сказочно фантастического произведения "величиною между гусиным и утиным яйцом" — словно бы незримое, из разных сфер, но парадоксально близкое родство с лаконичной, почти лубочной формой многих знаменитых стихов Глазкова, "краткостиший", как сам он их называл. Таков природный национальный ум: глубокую мудрость сказки, песни, присловья, загадки — уложить в ёмкую совершенную форму. Потому-то Глазков справедливо считал, что русские пословицы и поговорки "кратко излагают все философские системы". И если уж искать аналогии своеобычию поэта, то необходимо перебрасывать мостик именно к народному складу самовыражения. В Глазкове несомненно жил подлинный философ. Не скоморох, не шут гороховый, не фигляр и хохмач жванецко-хазановского пошиба, но своего рода арбатско-лысковский народный Сократ, Экклезиаст. О чем не раз свидетельствовал и сам поэт. Горек корень его русского смеха. В прекрасном стихотворении "Все происходит по ступеням" он недвусмысленно приоткрывает свои "истоки":

Всё происходит по ступеням,

Как жизнь сама.

Я чувствую, что постепенно

Схожу с ума.

И не включаясь в эпопеи,

Как лампа в ток,

Я всех умнее — и глупее

Среди дорог.

Все мысли тайные на крики

Я променял.

И все написанные книги, —

Все про меня.

Должно быть, тишина немая

Слышней в сто крат.

Я ничего не понимаю,

Как и Сократ.

Пишу стихи про мир подлунный

Который раз?

Но всё равно мужик был умный

Экклезиаст…

Таким же вот "умным мужиком" в литературе был и Николай Иванович Глазков. Он вообще знал цену и в жизни, и в истории, и в интеллекте, и в любом деле — настоящему мужику, будь то Сократ или маршал Жуков. В стихотворении "Примитив" поэт, при всей иронической мягкости, весьма жестко ставит на место надувающую щеки спесь, предъявляя в качестве аргумента личную историческую родословную:

…Я к сложным отношеньям не привык,

Одна особа, кончившая вуз,

Сказала мне, что я простой мужик.

Да, это так, и этим я горжусь.

Мужик велик. Как богатырь былин,

Он идолищ поганых погромил,

И покорил Сибирь, и взял Берлин,

И написал роман "Война и мир"!…