Газета День Литературы # 85 (2003 9)

Многие детали напоминают о положении дел в государстве. Теперь становится модным быть сдержанно-политкорректным, подхваливать за положительные начинания власть. Священник Ярослав Шипов в своей прозе бескомпромиссен: "… с тех пор, как власти начали разорять общественные хозяйства, дальние нивы пришлось побросать, и они зарастают бесполезным кустарником. Да и сами комбайны дышат на ладан и в редкий день выбираются за ворота старого гаража…". Горюет батюшка и о том, что "подводных дел мастера" вместо того, чтобы заниматься строительством подводных лодок, после того, как "всякое полезное созидание прекратилось", — рады изготовить "хоть что". "Но что говорить об этом, когда народ Отечества нашего выбрал себе в правители своих же наипервейших врагов?..".

И вообще, конечно, греха очень много, какого-то каменного и в то же время — легкомысленного. Греха, взращенного не только на атеизме, но и на жутком количестве водки. Когда, например, двое сыновей сидят "поминают" отца, а он — за занавесочкой — еще вполне живой, что с изумлением обнаруживает батюшка ("Лютый"). Или герой рассказа "Земля и небо", который, упившись по поводу установления креста на храме, домой может только ползти. Или всеобщее кладбищенское пьянство на Троицу, сквернящее и Праздник, и память.

Но недаром, наверное, и вся книга Шипова "Долгота дней" завершается рассказом "Несокрушимая и легендарная", невыдуманным, современным армейским эпизодом. Кому как не священнику знать — ч е м до сей поры живы и на ч е м стоим. Потому и книжка впечатление, несмотря на всю правдивую горечь, производит светлое и даже — исцеляющее.

Жив народ-то еще наш! Вот главный и радостный вывод, за который спасибо. Спасибо в равной степени — и Ярославу Шипову, и Михаилу Тарковскому. За эту, по-шукшински значимую портретную галерею, где в каждом образе — живая "изюминка", индивидуальность. За возможность сквозь шелуху частностей прозреть глубину. За умение так просто, в нескольких абзацах сказать так много важного. За твердость нравственных оценок. Даже удивляешься, как еще в вину не поставили, скажем, Тарковскому такие вот слова: "…Все говорят, что надо нам в чем-то каяться, оправдываться, и никому не приходит в голову другое: а кто-нибудь хоть раз сказал русскому человеку: "Самый добрый ты, самый терпеливый и совестливый, трудолюбивый и жалостливый, самый лучший на свете"?... или другие, о Родине: "И теперь, когда в очередной раз уходят целые поколения и от боли за будущее опускаются руки, снова и снова говорю себе: ничего, образуется все, если столько раз уходила Россия и до сих пор не ушла — значит, и в этот раз не уйдет совсем и прорастет, проклюнется свежими побегами на закате нашей жизни…". В лоб написано — как манифест. А литературным всяческим построениям и выкрутасам иная логика противопоставляется, потому что жизнь "в сто раз изобретательней и горше любой литературы".

Не сомневаюсь, что свидетельство этих писателей о нашем времени, будет признано потомками НЕЛОЖНЫМ, потому и хочется объединить их — таких разных, особенных, но и таких схожих — в высказанной правде. Вот они перед нами: Михаил Тарковский — представитель знаменитой фамилии и уже признанный критиками и читателями прозаик, и священник Ярослав Шипов, мелькавший в восьмидесятых на литературном горизонте, а вот теперь возвращающийся самодостаточным и зрелым. Писатели это — в смысле прихотливости формы и сюжетных перипетий — НЕБЛЕСТЯЩИЕ, но ДРАГОЦЕННЫЕ иным.

Олег Дорогань РОКОВАЯ РУЛЕТКА (О романе Алексея ПОЗИНА)

Алексей Позин "застает" действующих лиц своего романа "Журналистская рулетка", респектабельных советских журналистов-международников, в начале относительно благополучных восьмидесятых годов, когда делать смертельно опасные ставки в судьбе как будто никому не приходит в голову. Здесь, в журналистской среде информационного объединения "Информация на экспорт", стояли на страже интересов советской пропаганды, осваивали контр-пропагандистские приемы, охотясь за материалами о язвах западного общества. А самая заветная мечта была у всех — вырваться в загранкомандировку.

Их бытованье явно не тянуло на бытие. Особенно на то, что определялось линией партии, основанной на марксистско-ленинской теории. В советской повседневности возникала тяга к иному бытию. Любое потрясение на Западе, будь то убийство Джона Леннона или еще что-нибудь, подхлестывало написать об этом. Пусть ты не очевидец — лишь бы находился там, в западной стране, "в эпицентре громких событий".

А наша действительность, еще не отмеченная историческими сдвигами во всех сферах и областях, не давала духу желанной пищи. Дух роптал. Поначалу затаенно, а потом все смелее, откровеннее. На этом и строилась духовность, во всяком случае, передовой части советской интеллигенции.