Газета День Литературы # 87 (2004 11)

с цепкими пальцами, липкими, словно смола.

Сорок блудниц, как ни глянь, ровно сорок по кругу:

слева направо иль справа налево считай!

Каждая тянет немыслимо длинную руку:

"Дай, что имеешь! Отдай всё, что можешь! Отдай!!!"

Снял я часы и нательную отдал цепочку,

вынул из джинсов расческу, платок, гонорар...

Думал: отделаюсь малым и выстою ночку.

Ведьмы настырные грабили хуже татар.

"Дай мне! Отдай мне!" — визжали, как дикие кошки.

В душу впивались, просили, вопили, трясли.

Вывернул душу и вытряс последние крошки —

не пропускают! По кругу, как в землю вросли!

Что за напасть?! Роковая шекспирова драма!

Гоголь с Булгаковым шутки шутили не злей!

Ведь улетела к любимой моей телеграмма —

ждет не дождется меня в коммуналке своей.

Снял я футболку и пыльные сбросил кроссовки,

думал: исчезнут исчадия с первым лучом.

Время тянул. Но плотнее смыкались бесовки.

Джинсы стянул, всё им мало и всё нипочем!

Думал: очнусь, отобьюсь, этот морок отрину!

И как ни в чем не бывало, к любимой вернусь.

Я приведу ее в волглую эту ложбину,

буду ласкать ее здесь же — вот только проснусь!!!

Кто там стучит в мою дверь? Что за поздние гости?

Двери балконные ходят зачем ходуном?

Чьи там белеют дождями омытые кости?

Как беленой опоили меня перед сном!

Вот я проснулся в предчувствии черном, знобящем.

Дверь распахнулась — я вышел на хлипкий балкон.

Ворон ли вещий, литые слова говорящий?

Ветер ли вящий гоняет бесстыжих ворон?

Внемлю покорно, отравленный сном небывалым,

истинам ветхим, которым за тысячу лет:

"Не отдавай ничего! Кто поступится малым,

всё потеряет навек, хоть Господь милосерд..."

Знаю теперь, что ответить бесовкам негодным:

"Нету для вас ничего! Мне вам нечего дать!"

Сгинут, клубясь... Но в прозрении богоугодном

только любовь может эти слова подсказать.

Знаю теперь, что в долине ночной, нелюдимой,

душу мою обглодали, на нет извели.

Нет у меня — ни меня, ни души, ни любимой!

Гроздья тумана, как статуи в землю вросли...

ЭПИТАФИЯ

И я,

любви твоей лишен,

сошел на нет —

в долину жен.

В крымских степях, где туманны ложбины глухие,

помню могилу, над нею не помню креста.

Помню: впиваются клочья тумана нагие

в камень надгробный — на нем эпитафия та.

Иван ПЕРЕВЕРЗИН ИЗ ГРЕЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ

***

Будто зверь перед прыжком, самолёт напрягся нервно.

Крест нательный под плащом я погладил суеверно.

Поглядел вокруг дремуче, вслушался в моторов гул,

и на жизнь на всякий случай мысленно рукой махнул.

Но — взлетели! Время — мчится. И за ним несёмся мы,

и земля несется птицей в грозовых объятьях тьмы.

Поглядел в иллюминатор, может быть, отринув тьму,

загляну я, будто в кратер, в душу Богу самому!

Только Бог намного выше, чем наш верный самолёт,

ну тогда — а что там, ниже, где меня никто не ждёт?

Ничего, да и за время, что несусь я через мрак,

что могло случиться с теми, кто по жизни мне не враг.

Успокоюсь полной мерой, выпью водки иль вина,

и, в грядущий день поверив, погружусь в глубины сна.

На краю посадки мягкой с удовольствием — проснусь,

но за тыщи вёрст, однако, от земли, чьё имя Русь.

ГРЕЦИЯ

Как будто я приехал на свиданье

к той женщине, которая давно

другому предназначена заране,

но и тебя приветит все равно.

И я люблю печально, безответно

и синь волны, и неба бирюзу,

и долгие закаты и рассветы,

и невзначай пришедшую грозу.

Мне Одиссей поведает о Трое —

о бесконечных странствиях своих,

но я взамен отрады и покоя

вдруг захочу отличий боевых.

Но, Господи, когда настанут сроки, —

мне возвратиться ниспошли домой

не через годы и не сквозь тревоги, —

чтоб я не проклял этот мир земной.

ПРЫЖОК

Рывок -паденье — со скалы

вниз головой в пучину вод.

Одни — могучие орлы

способны на такой полет.

Я прыгнул, я не задрожал.

И незачем себя жалеть!

Жить надо, как герой сказал:

не победить, так умереть!

***

Рассердилось море не на шутку, —

для начала — раннюю побудку

мне сыграло ревом штормовым,

а потом — накрыло с головою

пятибалльной, черною волною, —

хоть взывай к спасателям родным.

Только море про меня не знает...

И животным ревом оглушает

и нещадно топит вновь и вновь, —

но, не покоряясь круговерти,

принимаю вызов, как бессмертье,

принимаю вызов, как любовь.

***

Дрожало — полночное море

лежало покорно — у ног.

И — не было слова для ссоры,

и — не было слез для тревог...

Звучали народные песни...

Растроган мелодией их,

подумал: а что будет, если

в ответ прочитаю я стих.

Сомненья развеялись тут же,

едва я закончил читать,

мне греки захлопали дружно

и стали в сердцах обнимать.

И небо над нами сияло

звездами, что дружно зажглись,

душа, как поденка, порхала

и верила — в лучшую жизнь.

ПОЕДИНОК

Два дня стихии не смирялись,

слова тонули в реве их,

и мы друг с другом объяснялись

на языке — глухонемых...

Кто победил в борьбе суровой,

мы знать, наверно, не должны...

Но вдруг проснулись не от рева,

а от безмерной тишины.

Был ветр послушен, как ребенок,

не слышен был морской прибой...

И лишь обломки старых лодок

напоминали нам про бой.

***

Моим моленьям море вняло,

к утру — устало бушевать,

и на волнах меня качало,

как в зыбке дорогая мать.

И с высоты небес высоких,

как колыбельная, звучал

напев рассветный, одинокий,

и я — невольно засыпал.

Моя тревога отступила,