Газета "Своими Именами" №12 от 09.11.2010

Этот человек, читаем дальше, «был крохотный тщедушный старичок, в очках с одной поломанной дужкой, подвязанной суровой ниткой». Минуло 65 лет, а поэт всё помнит. И уж непременно, что в Москве не было очков. «Глаза старичка мерцали цепкой мудростью». Сомнительна мне такая мудрость. «По ободкам очков светился иней». Иней не светится. «В глазах у старика была живучая теплинка». Это. Евгений Александрович, литературно-эстетическая пошлость.

Как звали Винера?

«Старичок сказал:

- Я - кибернетик... И угодил за колючую проволоку потому, что перед великим кибернетиком Робертом Винером «пресмыкался», как записано в приговоре». Тут уж всё рушится: и очередь в 35-градусный мороз, и старичок-кибернечок, и колючая проволока, и Данте. В самом деле, ведь Винер вовсе не Роберт, это евтушенкин приятель Рождественский да Оппенгеймер - Роберты, а Винера звали, кажется, Вася или как-то ещё. Как мог не знать это человек, сидевший в лагере за любовь к Васе! А может, просто из ума они все выжили – и старичок, и поэт, и редактор «ЛГ»?

ГУЛАГ как филиал Иняза

Но поэт неутомим. Он рассказывает, что в лагере его чудный старичок выучил несколько иностранных языков, в том числе – итальянский. Очень прекрасно! Вот, оказывается, чем там занимались. А грузинскому его Берия не обучил? Бог весть! И «Комедию» старичок знает наизусть. Замечательно! Но не совсем понятно, зачем же он приволок здоровенную книгу (она у меня есть, это килограмма два) в морозную очередь и читает в переводе на русский при лунном свете. Правда, прочитал он вслух только всем известные две первые строки:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я оказался в сумрачном лесу...

И тут начинается главное. Строки эти привели в ужас тринадцатилетнего балбеса: «Я испуганно вздрогнул и осторожно огляделся – не слышит ли кто-нибудь эти идеологически вредные стихи, за которые, если бы они были написаны мной, меня могли бы исключить из советских (?) пионеров. Ведь мои оба дедушки давно были арестованы как враги народа»...

Интересное признание. А ведь всю советскую жизнь молчал о любимых дедушках, как могила. И что же с дедушками? Неужели на допросах они не заявили, что их внук – будет певец Ленина и Сталина, другом Брежнева и Андропова, и вообще – бесстрашным борцом за коммунизм? Дожил ли хоть один из дедов до всемирного громыхания внука?

Новый приступ мазохизма

Но читаем с редким наслажденим дальше: «Я был воспитан в супероптимистическом духе, и всё мое существо должно было восстать от возмущения, как может какой-то непозволительно сумрачный лес даже временно загораживать светлую дорогу к коммунизму!» Ему было бы по душе что-то вроде такого:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я оказался в яблочном саду...

Вы помните, как на встрече в Кремле Евтушенко готов был набить морду самому себе? Здесь – новый приступ мазохизма. Ну в самом деле, это же поклёп на самого себя. Не мог быть таким балбесом ученик 6-7 класса. Не мог он, встретив, допустим, строки Пушкина

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана? -

восстать от возмущения: «Как зачем? Для построения коммунизма!»

Не мог, прочитав у Лермонтова «Уж не жду от жизни ничего я», возопить: «Идеологическая диверсия против марксизма!»

Но не это главное, а то, что старичок-киберничок уверенно сказал:

- Ты бы понравился Данте!

Чем? Да, конечно, прежде всего своей застенчивостью.

А написано всё это для того, чтобы показать, как «теплые тени итальянского Renessansa спасали жертв сталинского Аrrеstansa». То есть перед нами попытка вовлечь в свои антисоветские игры и Данте, и Петрарку, и Боккаччо. Отменно. До этого даже Новодворская не додумалась. Однако нельзя не заметить, что оба приведенных здесь иностранных слова написаны неграмотно. В самом деле, например, очень обрусевшее слов «арест» французского происхождения, но ни по-французски, ни по-русски оно не пишется через два «р». И «ренессанс» французское слово и пишется по-французски так: «Renaissance». Я извиняюсь, конечно, перед любимцем Данте.

Цепкая мудрость поэта

А затронутая выше тема переодеваний Евтушенко необъятна, но, может быть, особенно впечатляюще является из сопоставления двух его книг - «Точка опоры», вышедшей ещё в Советское время, в 1981 году, и «Политика - привилегия всех», выскочившая в 1991 году как раз к разгару контрреволюции.