Газета Завтра 151 (43 1996)

Конечно, чеченцы сначала решили, что я из спецслужб. И что “налоговая полиция”, “журналист”, “писатель” — это прикрытие. На допросы нас все время выводили в повязках: только из ямы — на тебя сразу повязку. Так же и перевозили по Чечне. Только в повязке. До сего дня не знаю, где нас держали. Если вдруг снимали повязку, то перед нами стоял человек в маске. Пытались “расколоть”, вдруг сзади подходит кто-то: “Хау ду ю ду?” Я прекрасно понимал, что это подвох, что если что-то спрашивают по-английски и что-то совершенно безобидное и незнакомое, как реагировать? Я остановился и молчу. Они: “Вы, что, не понимаете по-английски?” Я: “Не понимаю”. “Не ври. В разведке все язык учат”. “Я не разведчик, я журналист”. Хмыкают. Первое впечатление их было, что я из разведки. Потом все выяснили. Оказывается, кто-то в отряде видел мою книгу, читал. Нашли книгу, там -биография, фото. Поверили, что писатель. Почему-то стали называть меня Антон Павлович — Чехов им вспомнился… Гордились: вот, мол, какой большой человек у нас в плену сидит.

Их “чекисты” первое, что делают, отбирают паспорт, смотрят домашний адрес, тут же надо биографию написать.

“Только попробуй что-нибудь не укажи — две недели мы будем заниматься тобой”. В принципе где-то как-то меня проверяли. “Чекистов”, как таковых, в каждом отряде нет. Приезжали откуда-то. А вообще нас ото всех прятали. Видимо, сразу для торговли и обмена решили держать. Даже сказали об этом: мол, вас ни в общем лагере, ни в общем списке не будет. Как мы жили?

Как ни странно, больше всего угнетал день, потому что днем никто не подходит, мы ждем известий, знаем, что днем что-то может происходить, могут быть какие-то события, и потому день тянется-тянется. Я даже потом перестал подходить к двери, смотреть на улицу, потому что очень тяжело потом возвращаться в темноту.

О побеге не думали. Сначала была усиленная охрана, а потом ослабли очень. Да и куда бежать? Ничего же не знали. Ни где мы, ни в какой стороне наши. Да и не чувствовал я себя “виноватым”.

Я даже говорил, что можете оставлять совершенно открытые двери — я отсюда шага не ступлю, это моя судьба, я ее буду тащить до конца. И если состоится мое освобождение — оно должно быть “чистым” освобождением. Вы сами договоритесь как и что.

Самое тяжелое — это безделье. Если бы мы ходили на работу, было бы легче. А так: чем заняться? Потому я старался днем спать — день проспал, а ночью… Ночью я ловил мышей. Есть рыбак, а я — “мышак”.

В землянке бурундуки бегали. Лягушек, которые к нам прыгали, выбрасывали. Жуки, пауки… Однажды божья коровка упала к нам в яму, я эту божью коровку, как можно ближе, к свету вынес. Вообще всех, кто к свету стремился — пауков, мух, гусениц — старались выпускать. Можно сказать “свой кодекс чести был”. Помогать всем, “кто к свободе стремится”. А мышаком я так стал. По осени очень много мышей стало. И все к нам, в темноту норовят залезть. Спать было невозможно. Бегали по нам. Вообще достали. Да и опасно это. Мыши, как известно, разносчики заразы всякой. Я взял свою пиалу. Надо сказать, что из нее я не пил. На ней был номер “13”. Я отказался ею пользоваться. Из суеверия.

Я ее приспособил. Ставил палочку, затем нитку из повязки наглазной вытащил. Под пиалу кусочек хлеба. Сначала у меня не получалось, потом стал ловить. В первый же вечер, когда начал ловить, поймал 8 мышей, потом уже 12, спать стало полегче, и это было занятие.

Мышей выкидывали…

Кормили по-разному. Первое, что меня удивило. На второй день, когда нас взяли, неподалеку шел бой. Рядом рвались снаряды. Конвоир скинул нам хлеб и сказал: “Ребята, извините, мы не можем под бомбежкой разводить костер”. Вечером принесли гречку, когда еды не было, извинялись: “Ребята, жратвы нет”.

Под бомбежками я был первые два дня, и еще где-то в августе мы два дня были под бомбежкой.

Однажды даже выпили. Это было первого сентября. У меня заболел зуб, я говорю: “Помогите, зубы болят”. Стал выпрашивать лук, чеснок, хотел попросить сало. А мне мои “сокамерники”: “Они мусульмане, ты что?” Потом парень подходит и говорит: “Знаешь, есть две баночки водки. Будете пить?” “Будем! Мы все будем, несите, что есть, мы все будем!”

“Мы в отряде приняли шариат: никто не должен пить, эти две банки велено вам отдать”. Одну банку мы выпили первого сентября: у Бориса, который в плену, дочка пошла в первый класс; вторую банку я отложил — на болезнь, на промывку. Как сейчас помню — водка “Асланов”.

Ели чаще всего сосиски. Потом основной пищей была перловка на воде и комбижире, потом макароны на воде, гречка с подливой. В какие-то моменты давали мясо. По первому очень скучали, очень хотелось первого. В этом была проблема. Всего раза три за сто тридцать дней плена давали гороховый суп.

Когда стало холодно, нам стали давать уголь. Мы из железных банок сделали корыто, туда клали уголь, это был древесный уголь, головешки. Лопату угля мы растягивали часа на четыре-пять. Грелись.