Газета Завтра 157 (49 1996)

Неужели эта воля генерируется лишь страхом? Пусть даже и страхом перед катастрофой, перед ничем не сдерживаемой разборкой в ядерной стране, где, как известно, “долго запрягают, но быстро ездят”? Вряд ли. Страх такого рода — сильнодействующее средство, но средство с “эффектом быстрого привыкания”. Человек не может бояться годами и десятилетиями. Рано или поздно страх либо выгорает, либо превращается в ничем не сдерживаемую ярость. Нет, одного страха мало. Есть, видимо, еще и стыд. Стыдно, до боли стыдно, что сорвутся с жалобным надрывным писком последние тормоза, и все это покатится в тартарары на глазах у аплодирующей всемирной аудитории. Стыдно, что эти “тартарары” будет снимать СNN и комментировать BBC. И уж, пожалуй, стыднее всего, что трагическая для ее участников “последняя и решительная разборка” в чьих-то секретных файлах будет прокомментирована как “запроектированная деконсолидация, являющаяся результатом…”

После августа 1991 года приезжавшие в Россию зарубежные специалисты по социальным конфликтам вдруг начали избегать в назывании своей профессии прежних слов — “кремленологи”, “советологи” — и заменили эти названия другим, звучащим как пощечина — “антропологи”. Появление этих “антропологов в штатском” знаменовало стремление работать с Россией как с колонией, а с ее населением как с туземцами. Ибо именно в совершенствовании технологий управления туземными сообществами состоит цель так называемой “политической антропологии”. Но Россия “ объективно вовсе не туземное общество. Это особый тип индустриального, современного мира. И никакие эксперименты последних лет не могут полностью выпарить из сознания россиянина конца ХХ века ценности и смыслы этого индустриального и современного существования особого типа. Переход к этому типу существования стоил России (СССР) колоссальной крови и мучений. Но он состоялся.

Что касается мучительности и кровавости, то подобный переход везде был небескровным и небезболезненным. И даже если признать, что у нас была заплачена особо высокая цена… что ж, тем дороже результат, купленный подобной ценой, и тем сильнее будет держаться за этот результат общество. Оно и держится. Чем держится? Как может держаться при подобных нагрузках? Почему не раскалывается окончательно и бесповоротно? Почему не начинает зловещий и столь зрелищно-эффектный в своей кровавости “танец мечущихся осколков”? Почему не тешит этим танцем “мировое сообщество”, давно предвосхищающее наслаждение подобным супершоу и делающее все возможное для того, чтобы шоу это, состоявшись все же, и вправду “потянуло на супер”?

Да потому что есть еще самый последний клей. Клей страха и стыда Современного (в лучшем смысле этого слова) и Культурного (вопреки всему) Человека оказаться зверем и дикарем. Да еще вдобавок не натуральным, а роботным, то есть кем-то умело запрограммированным на дикарство и зверство. Не в меру наивное, но вовсе не дикарское (а в каком-то смысле, может быть, и одно из последних культурных обществ планеты) общество россиян с помощью особого интеллектуального инстинкта, можно сказать — остаточного инстинкта культурности — понимает цену самораскола и бережется, как должно и как может. А часто — как уже и не может, и не должно.

В этом чудо, да, именно чудо остаточной связности российского общества. В этом чудо той совместимости принципиально несовместимого, которое сохраняется усилиями, несоразмерными с достигаемым результатом. Усилиями, смысл которых постоянно подвергается не только насмешкам извне, но и глубокому внутреннему сомнению.

В самом деле, грань между чудом и его противоположностью всегда тонка. Но нигде и никогда она не была так тонка, как в вопросе о совместимости несовместимого в российской действительности конца ХХ столетия. Ибо где-то рядом с чудом располагается его антипод — предельный цинизм. Достаточно испарить из чуда его высокую составляющую — смысл совместимости несовместимого, мучительность страха и стыда сорваться в бездну под говор пьяных комментаторов и хохот зевак из ОБСЕ — и чудо превратится в банальную всеядность, в ярмарку политических извращений и блудливых сговоров самого омерзительного типа, творимых на горе и на крови.

И не будет ли слишком смелым и наивным сказать, что грань между этим блудом и чудом сосуществования несовместимого поддерживается каким-то странным, нелепым и, вместе с тем, непобедимым общественным целомудрием? И что чудо такого сосуществования, равно как и чудо сохранения странного целомудрия в стране, целенаправленно развращаемой всеми возможными средствами… в общем, два эти чуда родственны друг другу… а в чем-то, пожалуй, даже тождественны?