Газета Завтра 18 (1170 2016)

В этой связи интересны работы экономиста и писателя Александра Чаянова. Из них самая наглядная — его фантастический роман "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии" (1920). Замечу, что время действия — 1984 год. По сюжету современник автора из 1920-х годов попадает в 1980-е. Перед его глазами — картины обновлённой Москвы. Посмотрим? "Но как всё изменилось кругом. Пропали каменные громады, когда-то застилавшие горизонт, отсутствовали целые архитектурные группы… Зато всё кругом утопало в садах… Раскидистые купы деревьев заливали собою всё пространство почти до самого Кремля, оставляя одинокие острова архитектурных групп". Потрясающе интересна история московского градостроительства: "К 1937 году …инженерный корпус приступил к планировке новой Москвы, сотнями уничтожались московские небоскрёбы, нередко прибегали к динамиту… Для успокоения жителей в 1940 году набело закончили один сектор, который поразил и успокоил умы, а в 1944 всё приняло теперешний вид". Описание Москвы-84 поистине восхищает: "Направо и налево тянулись такие же прекрасные аллеи, белели двухэтажные домики, иногда целые архитектурные группы, и только вместо цветов между стенами тутовых деревьев и яблонь ложились полосы огорода, тучные пастбища и сжатые полосы хлебов".

…Вернёмся из параллельного пространства в наш вариант реальности: в 1930-х годах планы резко изменились, отвергнув обе концепции — и стройный рацио-метрополис, и барственные города-сады. Предвоенное десятилетие парадоксально: во всём мире по какой-то неведомой причине возобладали привычные формы — не только в искусстве, но и в социальных отношениях. После угара "ревущих двадцатых" возникла непреодолимая тяга к неоклассике и традиции. В СССР этот разворот ознаменовался не одними лишь культурологическими потрясениями, ибо на кону стояла, как всегда, идеология. Но не только. Любое движение, изменение — есть проявление коллективного бессознательного. Индустриализация истребовала человеческий ресурс — миллионы крестьян шагнули в город, принося с собой "привычки милой старины", и, как сказал Андрей Фефелов, "Проглоченные крестьянские миры не спешат растворяться в едком растворе мировых городов. Попытка бывших селян сохранить в городе элементы сельского уклада создаёт феномен городской окраины — в социальном и территориальном планах". Реальность создаётся большинством, его устремлениями, амбициями, обычаями. У сталинского Большого Стиля — "крестьянский" вкус. Отсюда — такая возвышенная страсть к понятиям "дворец" (дворец культуры, дворец спорта) и "храм" (устойчивые сочетания — храм науки, храм музыки). В качестве цивилизационного образца была принята дворянско-разночинная культура XIX века с её дерзаниями, служением, политесом и книжностью. Иначе говоря — культура поместного сословия.Далее Фефелов рассуждает : "Они вынесли из своих изб и тёмных дворов мифы творения, привнесли в повседневную государственную практику сказочные образы земного переустройства. Отсюда — завораживающий мистицизм сталинской эпохи, увитой растительным орнаментом, прорастающей фантастическими дворцами и башнями, исполненной витальной энергии силы. Молочные реки и кисельные берега брезжат в мерцании потускневших мозаик и барельефов ВДНХ. Сталинизм — это государственная проекция крестьянской утопии русского народа". Искусство 1930-1950-х годов проникнуто почти языческим культом плодородия, однако без всякого грубого физиологизма, свойственного как раз 1920-м с их "математической" ясностью отношений.