Газета Завтра 204 (43 1997)

Запускает пятерню во взбитые кудряшки на голове Людки, ломает лаковый цемент строения, дергает за волосы и возбужденно гогочет.

— Ты, девочка, сама древность во плоти! Ты — ископаемое. Знаешь ли ты об этом? Еще в шестнадцатом веке таких, как ты, стали бить плетями. И чуть под корень не свели. Мне как историку двойной кайф!

Он нетерпеливо прижимает Людку тяжелым телом к крытой ставне какого-то дома.

В ночном стоянии воздуха треплет девку буря. Она поддает коленом в пах мужику, но не достает. “За все будет заплачено, крошка”, — рычит зверюга. Хватает ее и подсаживает на цоколь. Ржавое железо царапает людкины ляжки. Ей приходится дышать перегорелым одеколоном с воротника.

Жарким настойчивым шепотом уговаривает Людка пойти его и сделать все “по-человечески”. Но историк совершенно раскрепощается. Слюнявым восторгом сияет его морда. Слышно, как упавшая с головы кепка ударяется об асфальт пластмассовым козырьком. Людка сдается. И вдруг спокойно открытыми своими очами видит за плечом насевшего клиента какой-то серебряный высверк. И затем лицо Нецвы встает перед ней вместо потной головы историка, со стоном сползшего куда-то вниз, скорчившегося, словно запутавшегося где-то там, в сетке спущенных Людкиных чулков.

Она спрыгивает на землю и убегает в темноту наугад, вколачивает гвозди каблуков в утоптанную землю, в булыжник, в асфальт нашего Копьева.

Слыша мягкий топот за собой, готовится принять удар ножа или увернуться при случае, но Нецва, догнав ее, мирно бежит рядом. Просто отрабатывает парень прокорм и постой — добровольным телохранителем.

Людка задыхается от бега, от ярости, кричит Нецве, что этого “желтого” видели с ней в ресторане, наводка будет, и Нецве конец. Говорила же ему, чтобы не регистрировался на этой долбаной бирже. На х… ей не нужно его сраное пособие.

От фонаря на перекрестке их тени лыжными толчками убираются в темноту, от их свистящего дыхания робеют самые свирепые псы на цепях. От топота их ног трясется, кажется, весь наш городок…

У ворот своего дома Людка приваливается спиной к столбу, вытаскивает из сумочки деньги, полученные от ученого дурилы, и сует их Нецве. А он отводит ее руку и едва слышно, задыхаясь, говорит:

— Не заложишь меня — все будет о`кей. Я его несильно подколол.

— А дальше? А дальше-то что?! — коброй шипит Людка.

— Поживем — увидим, — говорит Нецва, засовывая нож в задний карман джинсов.

Шагнув за ворота, он в изнеможении падает на скамью и, еще не отдышавшись, закуривает, освещая спичкой усталое, старое лицо.

— Жрать будешь? — спрашивает его Людка.

— Не отказался бы.

Зажигаются окна в горенке за спиной Нецвы. Два решетчатых квадрата падают на дорожку перед ним, блестят на его плечах пряжки новеньких подтяжек.

Дым от сигареты в этих раструбах света клубится, завивается смерчами и вихрями, хотя ветер уже совсем скис, и под тонким бархатным слоем пыли городок замер в звенящей тишине.

Копьево

Красноярский край

ТЮРЕМНАЯ МАТЬ

— Я сама журналист. В настоящее время — инвалид второй группы — сердце. Экс-депутат в городе Белоярске. И вообще в Сибири вся моя комсомольская и человеческая жизнь прошла. Выдавили меня из родного города, потому что про меня можно сказать: один в поле воин. Характер такой. Мой отец защищал Москву. Муж — морской офицер. И я — боец.

Приехали в Томск. Сын Андрей пошел работать на завод, там начал рисовать. Хорошо рисовал, много. Его икона Божьей Матери уже давно освящена. Его заставляли сделать портрет Ленина, а он не смог. За это и выгнали. Потом закончил вечернюю школу и — в армию. Я могла добиться, чтобы он не пошел в армию из-за зрения, но я такая принципиальная, что сказала ему: будешь служить! И он пошел. На присягу к нему ездила. Невеста туда тоже приезжала, институт заканчивала. Как потом оказалось, она была дочерью мафиози томского.

После армии, куда сыну идти? Тут невестка эта — давай жениться. Свадьбу отыграли. Вот тогда мне и сказали, что отец невестки — вор, коммерческий директор завода…

И вот мой сын попадает в эту семью. Пять лет прожил у них. Смотрел на жизнь родителей жены и сравнивал с моей. Там сауна, машина, а у меня порой хлеба нет — все отдаю бедным, голодным… “Ты не умеешь жить”, — стал говорить он мне. Я же ему отвечала, что смотри, как бы тебе их наука боком не вышла.

В общем, он начал, глядя на них, тоже пытаться влезть в торговлю, в махинации. “Вот возьму кредит, поставлю палатку и буду торговать”, — говорил.