Газета Завтра 38 (1035 2013)

Лев Николаевич Толстой в начале марта 1855 года вот что записывает в своём дневнике: "2, 3, 4 марта. В эти дни я два раза по нескольку часов писал свой проект о переформировании армии. Продвигается туго, но я не оставляю этой мысли. Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навёл меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут её в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечёт меня".

Поразительным был этот месяц март 1855 года - всё решивший, всё напророчивший в его судьбе. Павел Басинский говорит о мистике чисел в толстовской жизни, усматривает явную периодизацию в развитии нашего русского гения, более того - последовательные смены душевных и духовных векторов его, будто даже заново рождался он, едва ли не перерождался биологически всякий раз; цитирую рефрен Павла: "Это ведь совсем другой Толстой в сравнении с прежним"

Но март 1855 года по своей провидческой и судьбоносной значимости, я считаю, как бы "покрывает" сверху все эти периоды, "вбирает" их в себя, обозначая главную поворотную координату и обуславливая всё-всё дальнейшее. Да, Лев Николаевич потом достаточно серьёзно менялся, ставил перед собой всё новые, хотя, в сущности, промежуточные цели - но оставался всегда тем самым, каким стал весною 1855 года, в пору своего "момента зрелости" в 27 лет (обычно же зрелость относят к общепринятым после Христа 33 годам). Здесь тоже правит великая Антиномия бытия, существования: человек, вроде бы меняясь порой до неузнаваемости, остаётся в "нутрянке" до конца тем же самым, каким и был, каким успел сформироваться к зрелости. Да и в ней самой чаще всего проявляются скрытые раньше черты и свойства характера, тип мышления и чувствования, заложенные едва ли не изначально.

Судите сами, и не только по вышеприведённой цитате. Он - то и дело на севастопольских бастионах, на особо опасном четвёртом, смерть ходит по пятам, и тем обострённей мысли о жизни - и о сиюминутной, и - ЕБЖ (если будем живы) - о дальнейшей, непременно значимой, всячески полноценной, если уж суждено выжить. А мысли-замыслы ещё раздвоены: пишет проекты о штуцерных батальонах, о переформировании самой армии российской, о поступлении в военную академию думает, о карьере офицера - и в то же время об отставке, о довольно ещё смутном литературном труде и успехе. Но буквально в течение месяца, с середины февраля по середину марта, он принимает окончательное решение: "Военная карьера не моя, и чем раньше я из неё выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше" (11 марта). И в эти же дни начинает писать "Севастопольские рассказы", в каких прямо на глазах рождается его более или менее выраженный в разных произведениях "свирепый реализм", ставший пожизненным смыслообразующим стилем, а вернее - его служением русскому Слову.

По сути, им были приняты тогда два самых важных решения в жизни, обозначившихся как литературное и как проповедническое, без которых нет Толстого.