Газета Завтра 406 (37 2001)

Перед этими дверями меня вдруг посещает прозрение. Животные, убивая и терзая друг друга, изгоняя слабых, захватывая чужие территории, отбивая самок у одряхлевших самцов, поливая кровью тундры, саванны и джунгли, не придумали друг для друга тюрьмы. Не помещают в камеры поверженных врагов. Человек, долго изучая себя и себе подобных, узнав из Священного Писания, что Господь наделил человека свободой воли, тем самым вырвав его из слепого царства природы, сделав богоподобным, — наблюдательный человек построил тюрьму, как способ лишить собрата высшей, дарованной Богом ценности, — свободы. Тем самым, причиняя собрату рафинированное, утонченное страдание, человек совершает акт богоборчества, отнимает у другого человека божественную привилегию, отрицает в человеке Бога, отрицает Бога в себе и в мире. Тюрьма страшней, чем разрушение храма и осквернение иконы. Страшней, чем хула на Духа Святого. Христос плачет на небесах, глядя на тюрьмы.

Приближаюсь к амбразуре, пахнущей кислым железом. Робею, готовясь совершить недозволенное. Сильный, здоровый, свободный, движимый любопытством, хочу посмотреть в тюремный "глазок" на несчастных невольниц, впадая в непростительный грех. Вершу этот грех. Вдвигаю голову в стальную трехгранную нишу. Отстраняю железную нашлепку "глазка". Заглядываю в камеру, одну за другой. Кажется, вижу кадры сюрреалистического фильма.

Узкая камера, в которой играет кассетник. Четыре застеленные кровати, и на каждой, закрыв глаза, под музыку, стоя, колышутся, всплескивают плавно руками, мерно волнуют тела четыре молодые женщины. Босые ноги, полураспущенные волосы, сжатые веки. Кажется, они танцуют в лунатическом забытьи, парят в невесомости и их несет сквозь засовы и стены в синеватом пустынном Космосе.

Большая камера, заставленная двухъярусными кроватями, и на ближних, на скомканных простынях, спят женщины. Молодая кореянка с тонкими, вытянутыми руками. Чернобровая, с сильным носом, смуглым красивым лицом, какие встречаются в кавказских селениях. Белокурая, розоволицая, похожая на пастушку, коих изображали на пасторальных картинах. Морщинистая, с седыми спутанными волосами старуха, с коричневой высохшей грудью. Кажется, их всех усыпил чародей, и они будут здесь лежать, покуда не явится витязь, не разрушит злые чары.

Две сокамерницы схватились в яростной ссоре, какие бывали на кухне между соседками по коммунальной квартире. Разъяренные лица, брызжущие губы, мужицкое сквернословие. Вцепились друг другу в волосы, дерут, визжат. Их товарки подали наружу сигнал, в коридоре загорелась лампа в толстом флаконе, и на этот свет спешит надзирательница, отстегивает дубинку.

Близкая, аккуратно застеленная кровать. Девушка в пол-оборота склонилась над кроватью, где лежит большая целлулоидная кукла. Девушка пеленает ее, нежно подхватывает под спину, укутывает, убаюкивает, подпевает колыбельную. И когда слегка поворачивается, виден ее большой вздутый живот — скоро станет матерью, учится пеленать младенца.

Сквозь смотровое отверстие ударил мне в зрачок слепящий жестокий свет, словно вонзилась стрела. Отбросила, отшвырнула. Это гневный Ангел направил на меня разящий, запрещающий луч. Я отпрянул. Ослепленный, с выколотыми глазами, побрел прочь по гулкому коридору.

Баня для них — праздник. Не только чистота, столь необходимая женщинам. Не только смена изнурительно однообразной обстановки в камере. Но и потеха, и радость, и что-то еще, связанное с водой, блеском, шелестом, прозрачной вольной стихией.

Сначала их ведут коридорами под конвоем — сомкнутый строй, руки за спину, дубинки в руках охраны. Вводят в предбанник, где они покорно совлекают верхнюю одежду, оставаясь в белье, босые, на бетонном полу. Вот таких же, жмущихся, робеющих, с расширенными черными глазами, всучив им крохотное мыльце, гнали в бетонный бокс, куда впрыскивали газ "циклон", и потом долго и вяло дымилась труба крематория. В белых сорочках, с распущенными волосами, прижимая руки к груди, они похожи на фреску мучениц перед темной яминой.

Но стоит им войти в баню, где шелестят душевые струи, звенит о кафель толсто-серебряная, бьющая из крана струя, гулко звякают эмалированные расписные тазы, вскипает радужная пена шампуня, как все они, бело-розовые, обнаженные, блестящие, покрытые драгоценной прозрачной пленкой, превращаются из узниц в счастливые морские существа, подобные дельфинам. Ныряют, скользят, ласкают друг друга, плещут ластами, волнуются глазированными телами. Эта бьющая из бетона вода соединяет их со всей мировой водой — с реками, озерами, дождями, пенными морями, необъятными седыми океанами, в которых несутся своей легкой стаей, выскальзывают в фонтанах брызг на поверхность. И юный сигнальщик на борту военного крейсера в бинокль с изумлением углядит морское белотелое диво — выскользнуло из воды, белогрудое, ясноглазое, оглядело его, смеясь, и кануло в зеленую пучину.