Газета Завтра 415 (46 2001)

— Я считаю, что ХХ век был веком экспериментов, появилась масса новых возможностей в искусстве: фотография, кино, компьютер, Интернет. Изобразительное искусство потеряло свою уникальность как носитель зрительной информации, и, как кажется, именно от этого был такой насыщенный поиск в ХХ веке. Искусство обретало самоценность, отсюда такой интерес к пластике. Это был ни в коем случае не кризис, но век переосмысления, переходный период. И я убедился, что искусство во все времена очень цельно. Для меня было потрясением пребывание в Италии в момент моего наибольшего увлечения течениями ХХ века. Когда я увидел там фрески и картины Джованни Беллини и Карпаччо, скульптуру Микеланджело, я вдруг понял, что они-то и есть самые настоящие авангардисты. Они абстрактной формой владели так же виртуозно, как и рисунком, и с такой точки зрения я осознал формулу "вечное искусство". Все вопросы были поставлены еще тогда, и тогда же на них были даны ответы. В те же дни я попал в Музей современного искусства Пегги Гуггенхайм, где увидел и Брака, и Пикассо, и других — от них было более слабое впечатление. А когда я вернулся домой, почти сразу съездил в Ферапонтов монастырь и убедился, что Дионисий на самом деле выше, чем Рафаэль, чем все Возрождение. Я не представлял себе лучших ответов на свои формальные запросы в современном искусстве. И это было дополнительным толчком для меня, после которого я почувствовал, что будущее за фигуративным искусством, но, видимо, оно будет иным, чем в ХХ веке, чем в предыдущие столетия, что это будет синтез. Вот пример: меня всегда одновременно трогало искусство Серова, Матисса и Кандинского, моих любимых художников...

При кажущейся полярности этих художников у них есть общее, и синтез здесь вполне возможен. Но это опять-таки дается не путем логических размышлений... В процессе работы я почувствовал это на кончике своей кисти.

— Сказать, что кто-то меня дидактически наставлял, что нужно любить Россию, русское искусство, я не могу. Все было достаточно естественно, органично.

В юности, как у всякого художника, у меня было много всяческих предпочтений. В том числе я ведь очень интересовался западным искусством, особенно начала века, и даже порой больше, чем русским. Однако это саднящее ощущение родного ландшафта подсознательно было у меня всегда.

Долгое время мой внутренний мир не мог найти адекватного выражения в искусстве. В живописи я старался глубже овладеть формой, и в то же время меня тянуло к людям, волновала уникальность каждой человеческой судьбы. Я даже в журналистике себя пробовал… Но наконец эти два вектора встретились, объединились и дали какое-то новое для меня качество — портрет. И еще исключительно важными оказались встречи с простыми русскими людьми, когда я работал в Переславле.

— Что есть русская живописная традиция? Это прежде всего пластика.

У нашего народа значительнее проявления внутренние, чем внешние. И при этом русский характер очень эмоционален. Поэтому у нас очень ясное проявление именно души.

Отсюда и то, что я пишу открытым цветом, передавая как свои эмоции, так и внутренний мир модели через цвет — это кажется мне русским подходом.

Мы не должны ограничивать национальную традицию позапрошлым веком — академическим подходом.

Сухой, рациональный метод на самом деле чужд нашему менталитету.

Русская иконопись, выражая мир через цвет, через пластику, совершенна, и тем самым она идеально выражает русскую душу.

— Главное — быть предельно искренним в искусстве, чтобы шло от души. А качество искусства напрямую зависит от состояния этой души, от ее духовного роста. Я знаю, если ставить какую-нибудь общественную задачу или эстетическую специально, никогда ничего не выйдет.

У меня стало что-то получаться именно тогда, когда я успокоился и понял, что я отнюдь не Микеланджело, обычный человек, что главная цель жизни — это работа над собой.

В какой-то момент я понял: вокруг меня море людей и неповторимых судеб — необъятный материал для творчества. Таким образом возникла идея проекта Русский портрет. Где бабушка из Переславля соседствовала бы с портретом писателя, где нашлось бы место и военным, и актерам, врачам, шоферам, и, возможно, отдельным политикам. Эта идея не нарочита, она родилась во время работы. Хочется, чтобы эта серия стала со временем коллективным портретом настоящей эпохи. Хотя отлично отдаю себе отчет в том, что воплотить эту идею в жизнь потребует от меня колоссальной работы. Живых, ярких, интересных людей в России так много, что творческих усилий одного художника будет недостаточно.

— Картины с изображением человека меня интересовали всегда. Детское впечатление от работ Рокотова, Боровиковского, этюды Александра Иванова, увиденные в Третьяковской галерее, меня завораживали.

Живые люди, которых давно уже нет, каждый со своим характером, со своим неповторимым взглядом, написаны были легко, прозрачно и необычайно выразительно.