Газета Завтра 433 (11 2002)

Я полагал, что будут препоны, будут партийное чванство, бесконечное колебание, исследование моих целей и моих интересов. Вместо этого через два дня раздался звонок помощника, и я оказался в кабинете Олега Дмитриевича. Это был кабинет на Старой площади в новом здании ЦК — просторный, светлый, оформленный в стиле позднего советского дизайна, несший в себе пуританскую скромность и техническую оснащенность. Я сидел с Баклановым за длинным дубовым столом, мы вели первую, осторожную, "пристрелочную" беседу, исследуя возможности и интересы друг друга, а молодой фотограф ходил вокруг нас и с разных направлений делал наши фотографии. После этой беседы мы странным образом подружились, как могут дружить разделенные субоардинационным пространством вовсе не именитый писатель и крупнейший государственный деятель, чье функциони-рование связано с абсолютной государственной тайной. Бакланов приблизил меня к себе, и в своих многочисленных инспекционных военных поездках приглашал меня в качестве спутника, включая в состав закрытых государственных делегаций. Это позволяло мне увидеть многое и небывалое.

Во время нашей поездки на Байконур, помню, как мы поднимались с Баклановым на скоростном лифте вдоль белого, как слоновый бивень, бесконечно-огромного и прекрасного тела ракеты "Энергия", которая стояла на старте и готова была брызнуть своей колоссальной огненной мощью. Через 10 часов со стартовой площадки "Протон" я наблюдал выход в космос "Бурана". Металлическая белая птица сделала один виток вокруг земли и опустилась тут же на бетонные поля Байконура, неся в себе раскаленное дыхание космоса. Во время нашей поездки в закрытые атомные города Урала и Сибири мы побывали в предместье Томска, где я видел, как механические руки, автоматические манипуляторы, отделенные от человека толстыми, защищающими от радиации стеклами, собирают, прессуют, монтируют плутониевые полушария — начинку будущих ядерных боеголовок. Во время поездки в Удмуртию я видел испытания новейших боевых машин пехоты и бэтээров, которых с таким нетерпением ожидала армия. В Семипалатинске на ядерном полигоне мне довелось увидеть взрыв горы, в недра которой был внедрен термоядерный заряд. Помню, как ударило по планете страшным глубинным ударом, взрывная волна пошла гулять по всему земному шару, а верхушка горы взлетела черным дымным фонтаном. Олег Бакланов взял меня в Афганистан в составе последней советской правительственной делегации. Мы обсуждали с Наджибулой проблему поставки советских боеприпасов и танковых масел. Это была моя последняя встреча с Наджибулой. Очень скоро я увидел жуткий снимок, где лидер Афганистана, изуродованный, изрезанный, замученный до смерти, качался в петле.

Во время этих поездок мы говорили с Баклановым немного, урывками, оказавшись рядом в самолете или после утомительных инспекционных посещений заводов и следовавших затем приемов и ужинов. Во время этих бесед мне хотелось побольше узнать о его представлениях, об эпизодах его жизни, о характере космических и военных проектов, в которые он был погружен. И меня поражала одна удивительная, тогда до конца не осознаваемая мною особенность его сознания. Это была какая-то метафизическая печаль. Вместо прометеевского дерзновения, которым я хотел наделить будущего героя романа, вместо пафосного авангардизма, каким, мне казалось, должен быть наделен человек такого масштаба и таких возможностей, Бакланов постоянно чем-то томился. В нем была недосказанность, было, если так можно выразиться, мировоззренческое томление. Быть может, он, космист, понимавший бесконечность звездного мира, необъятность гулявших по Вселенной энергий, сознавал малость человеческого знания, краткость человеческой жизни, немощность отдельно взятого человека, помещенного в корпускулу земной жизни, по сравнению с таинственным и необъятным космосом. Быть может, его томила несоизмеримость поставленных перед человечеством задач и краткостью человеческого века, обреченности человека на исчезновение, на смерть, которую невозможно одолеть ни с помощью ракет-гигантов, ни с помощью коллективного страстного действа, социального или научного. Ко всему этому примешивалось ощущение трагического финала, к которому приближалось советское общество. Ему, политику, были ведомы мучительные процессы разложения и распада, которые развивались в центрах государственного управления. Он, напрямую общаясь с Горбачевым, с Яковлевым, с Шеварднадзе, являясь одним из первых лидеров государства, видел и чувствовал тот губительный заговор, который реализовывался шаг за шагом в самых сокровенных узлах советской власти. Невозможность противодействовать этому заговору, острое и трагическое ощущение опасности, которая нависла над Родиной, над его ракетами, заводами, порождали в нем эту глубинную печаль.