Газета Завтра 769 (33 2008)

Выставка приурочена к грядущему столетнему юбилею одной публикации в парижской "Фигаро". Речь идет о первом манифесте Филиппо Томазо Маринетти — с чего, собственно, и пошел плясать по странам и весям его величество кофеин-футуризм.

Несмотря на очевидное мировое поветрие, только в Италии и в России возникли школы футуристов, причем способные русские ученики, как водится, через короткое время взялись учить уму-разуму своих римских наставников.

Между итальянским и русским кружками происходили даже встречи, диспуты, столкновения. Встревоженный Маринетти мчался в Петроград. Возбужденный Бурлюк снаряжался в Рим. ТУМММ-ТУУУМ-ТУМБу противостоял ДЫР-БУР-ЧЕЛ. Всё это, как известно, привело сначала к Первой, а потом уже и ко Второй мировым войнам. На снежных равнинах столкнулись два футуристских направления.

Я понимаю: теперь, разглядывая экспозицию в Пушкинском музее, вам хочется панически закричать: "Мама, а что это было?!!"

"Ихние" Маринетти, Боччони, Балла, Руссоло, д»Аннунцио; "наши" Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский, Крученых — счастливые пахари затвердевших почв, взрывающие футуристским плугом спрессованные неродящие культуры. Плуг, пашня, перевернутые слои, пожираемая утренним солнцем свобода, двадцатиногая городская лошадь, слои, выпущенные из колодок слов буквы — суть универсальные вибрации футуристской темы. Необыкновенная терпкость, острота происходящего — ощущается и сегодня, сто лет спустя.

Эстетизация политики или политизация эстетики? Все эти вопросы — для исследователей мумий, которыми настоящий футурист не прочь накормить свирепую топку паровоза.

Однако связь футуризма с итальянским фашизмом, а также с русским коммунизмом нарочито игнорирована устроителями и организаторами итало-российской выставки. Как будто бы напор, резвость, чувственность и свирепость русских и итальянских футуристов пропали зря? Как будто все эти гениальные выкрики, брызги и кляксы попали в один большой презерватив, а потом угодливо разлились перед глазами вялой московской публики начала ХХI века? Нет, всё было иначе. Политические судьбы Маринетти и Маяковского неуловимо схожи, и все футуристы, вплоть до конца тридцатых годов, жили и творили в напряженном диалоге с эпохой.

Когда лет десять назад джазовый Сергей Летов со своим саксофоном приехал в Италию, то на одном из вечеров он поспешил заявить: "Я — авангардист…" Организаторы концерта, да и публика были смущены. Слово "авангардист" в Италии до сих пор синоним слова "фашист".

Но, опять же, в бесчисленных социальных и политических контекстах — не вся правда о футуризме. Футуризм — катарсис, освобождение от узких одежд вчерашней культуры. Именно на примере поэтов и художников видно, с каким дионисийским напором из хитиновой куколки вылуплялся настоящий Двадцатый век.

Когда смотришь на эти столетние фотографии, то видишь — в черных глазах прыгают зайчики революции. И становится совершенно непонятно, как можно жить так, как живем мы. Среди завалов сломанных эпох, словно на кладбище старых автомобилей.

Футуризм — это фабрика манифестов, динамика и синхронность цветоформ, живая заумь фонетических оргий. Футуризм симпатично расположился на костях словесности проклиная бездушие старого синтаксиса. Проповедь Беспроволочного воображения, героизация ритмической будничности.

О, они умели комбинировать грохот трамвая и стук своих сердец, демонстрировали волю в аморфном пространстве искусства, танцевали на лезвии бритвы в кровавом зареве Европы!

И прошу не путать футуристов с футурологами. Последние видят будущее, как раскаленную лепешку за печной заслонкой. Думают — как бы к ней подобраться…

Вторые сами презентуют будущее, возбуждая в своих душах солнечную стихию вечного утра. И сама история для них — только подпевала колотящихся сердец.

Кстати, простите за банальный вопрос… А вы-то сами ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?

Необъятная гордость переполняла наши груди, так как мы чувствовали, что стоим совершенно одни, точно маяки или выдвинувшиеся вперед часовые, лицом к лицу с армией враждебных звезд, расположившихся лагерем на своих небесных бивуаках. Одни с механиками в адских топках огромных кораблей, одни с черными призраками, копошащимися в красном брюхе обезумевших локомотивов, одни с пьяницами, которые бьются крыльями о стену.

И вот мы внезапно развлечены гулом громадных двухъярусных трамваев, которые проходят мимо, подскакивая испещренными огоньками, точно деревушки под праздник, которые разлившийся По внезапно потрясает и срывает, увлекая их в каскадах и потоках наводнения в море.

Затем безмолвие стало еще глубже. Пока мы прислушивались к ослабевающей мольбе старого канала и треску костей умирающих дворцов, обросших бородою зелени, под нашими окнами внезапно закраснелись жадные автомобили.