Газета Завтра 793 (57 2009)

Нет, основой для решения суда послужил совсем другой отзыв, составленный сотрудниками Брестского государственного университета Е.Розенблат, А.Мощук и А.Бодак. Вот образцы их "откровений": "Книга материалов международной Тегеранской конференции, изданная в РБ неслыханным для современного книгоиздания тиражом в 10 тыс. экземпляров, является ярчайшим образцом антисемитской и экстремистской литературы". Или: "Книга Дж.Коннера, впервые опубликованная в 1936 году, представляет собой ярчайший образец так называемого христианского антисемитизма". Еще до этого, 14 октября 2008 г., решением Минскгорисполкома Чертовича лишили лицензии на право торговли. А уже на следующий день на "Православную книгу" и сеть ее филиалов, открытых во всех областях республики, синхронно нагрянули инспекторы из Министерства по налогам и сборам РБ, которые тут же "доначислили налогов и пени" на сотни миллионов рублей.

Что ж, в Центре Симона Визенталя и в других еврейских общественных организациях могут быть вполне довольны современной белорусской юстицией и выдвигать новые требования к ней — ведь, как известно, аппетит приходит во время еды. А указанное судом уничтожение "неправильных книг", как утверждают, будет осуществляться путём их публичного сожжения на Октябрьской площади под окнами Администрации президента Республики Беларусь. Символичное наверняка будет зрелище…

Денис Тукмаков ECCE HOMO

В мой сумрачный век всё летит кувырком. Ось Мира в прецессионном безумстве давно уже ходит ходуном, бешено вьется волчком, но всеблагой Митра-Тауроктон не в силах ее приструнить, и центробежный хаос швыряет меня в крайности. В такой центрифуге мои ценности, моя вера, сама моя суть трещат по швам и разлетаются в клочья. Я больше не цельный, я пролит. В зрачках, как цифры на дисплее бензоколонки, проносятся, сменяя одна другую, вечные истины. Все настройки сбиты, целик смят, Верх и Низ несутся вскачь в карнавальной пляске.

Я вдруг принялся верить в то, что вчера еще казалось вздором, гадкой нелепицей и наговором. Я отчего-то уверовал как-то вдруг, что людей можно убивать.

Я ясно увидел справедливость и красоту в убийстве людей. Злых, мерзких тварей, что отравляют мою жизнь. Преступников, выродков рода человеческого, ответственных за жуткие злодеяния, за десятки, тысячи, миллионы смертей, за крушение царств, за торжество порока.

Я уверовал, что можно убивать врагов — с белозубым оскалом крошить их на подступах к нашим позициям, резать горло в рейде по глубоким тылам, превращать в крошево в адском фейерверке бомбардировки из всех калибров.

Я решил, что смерти достоин каждый, кто, живя здесь, желает гибели моему Отечеству, кто в голос ржет над моими святынями, кто поплевывает презрительно на мой народ. Этим гнусным шакалам, думалось мне, хорошо бы пустить пулю в лоб, чтоб в их последнем взоре читался страх за свою шкуру.

Я смаковал смерть ненавистных мне людей, которых я видел лишь на фотоснимках или в хронике боевых действий. С удовлетворением отмечал я, что день прожит не зря, когда откидывал копыта — хоть в лондонском госпитале, хоть в московском переулке — очередной подонок, зверюга, чужой.

Да, я взглянул на них и увидел чужими, иной формой жизни, угрожающей моему миру, агрессивной и неантропоморфной. Я решил, что можно убивать людей, потому что я их и за людей не считал! Давить таракана! Без жалости, даже без особой ненависти, почти механически, как если бы и правда по полу бежал себе, бежал таракан.

Но!

Что-то вдруг стряслось. Я ли слетел с катушек, Земля ли сошла с Оси и придавила Митру — но мир в одночасье переменился. То ли приобняв своего новорожденного ребенка, то ли увидев кровь, кровь, кровь, льющуюся из отверстых ран этого мира, в Газе и Сдероте, в Москве и Назрани, я вдруг разглядел другой свет. Я понял, что людей убивать нельзя. Никого, никаких: детей, солдат, журналистов, живодеров.

Это стало не блеянием сбрендившего пацифиста, не лицемерной ложью софиста, не трусливой попыткой выжить во что бы то ни стало. Я просто осознал вдруг, что убийство человека человеком противно человеческой сути. Я понял, что в великом споре между правдой жизни и правдой смерти победа — за жизнью. Я испытал благоговение перед священной жизнью.

Предельной формой оправдания смерти является вера в то, что эта жизнь — лишь мимолетная тень на пути в Другой Мир, в Жизнь Подлинную. Веруя, будто жизнь — вечна и не кончается со смертью, человек привносит в нее готовность умереть самому и убить другого. Для верующего в посмертное бытие любое цепляние за жизнь — недостойная слабость труса и слепца. Его стремление Туда оборачивается презрением к жизни Здесь и Сейчас. Он ненавидит жизнь за то, что она, с ее неинтересной суетой и липкими пороками, затмевает Грядущее Спасение. Как бы он ни отнекивался, он готов поскорее прикончить весь этот "падший, душный, несовершенный мир" и вырваться на простор Жизни Вечной, и на просторе том — запировать. Вот житуха-то будет!