Газета Завтра 829 (41 2009)

В.К. Видя эту стремительность времени, ощущаешь забвение, которое налетает, как вихрь, на Россию. И вычеркивает, вычеркивает, вычеркивает. И только успеть бы сказать, прокричать нечто на этом великом ветру и, может быть, одно слово какое-то зацепится, удержится.

Может быть, Господь нас научит этим хаосом сегодняшнего времени, этой пеной суетной цветной литературы. И мы догадаемся о том, что есть по-настоящему литература. Как к ней надо относиться. И начнем печатать ее иначе. Начнем издавать книжки как-то совершенно по-новому. Вглядываясь в сам механизм издания. Вслушиваясь, как рождается текст. Приникая к биению этого тишайшего пульса. Вникая в таинство его рождения. Обласкивая его глазами.

Всюду Господня забота о нас. Как вышло с Саввой Васильевичем Ямщиковым! Господь, видя, что мы, в сущности, плохо понимаем ситуацию, кладет Савву на одну ночь на отпевальное пушкинское место в храме Святогорского монастыря. Господь дает нам почитать над ним неусыпаемую псалтырь. И чтобы мы поняли, кто мы такие, он хоронит его рядом с Семеном Степановичем Гейченко, другим делателем русской культуры. И только тогда мы понимаем, что культура есть целостное тело. Господь делает это, чтобы мы не валялись как попало, а слышали этот закон мироздания.

Дорогие, замечательные мгновения переписки с Валентином Григорьевичем Распутиным. Когда ты понимаешь - у него остановка мгновенная, и уже ничего не хочется ему делать. Кажется, навсегда перо его из рук выпадает. Но ты видишь, как постепенно он его поднимает. И вот робко начинает складываться новое творение. Тихонько, почти на цыпочках, двигается слово за словом. И вот они постепенно начинают складываться, звучать, жить.

Литераторы пишут, потом является отряд исследователей - счетчиков запятых. Они ходят и печатают очень ученые статьи, в том числе о Викторе Петровиче. Например, «Тема воды в творчестве Виктора Петровича». Звучит подозрительно, не так ли? Это все суесловие и праздномыслие. Переписки надо печатать не отдельными томами, и не ссылать их в собраниях сочинений в самый конец многотомья, куда обычно никто не добирается. Надо печатать сочинение писателя, а рядом, в том же томе, обязательно публиковать массив писем этой поры. И читатель понимал бы, в каком он оказался теле, и увидел, как в искусстве преображается жизнь.

«ЗАВТРА». А существует какой-то единый Курбатовский архив?

В.К. Архива нет, не архивный я человек. Я все роздал. Часть хранится в Михайловским. Переписку с Астафьевым я отдал в Чусовую. Что-то хранится в пермской картинной галереи. Кто просил - тому я и отдавал. Временами жалею, но все равно сдаю и продолжаю сдавать. Это чтобы бумаги в доме не копились. Наверное, у меня нет честолюбия. И я на самом деле не знаю, что это слово означает. Во мне перевешивает деревенская жадность в постижении мира. Так ведь интересно общаться всякий раз с каждым. Тем более, я начинал свою деятельность в пору, когда еще были живы великие. Это сейчас кумиры новодельные, сочиненные, накаченные, раскрученные. А я писал великих. И знал это, чувствовал. Садился за письмо с большой тревогой. Когда-то я видел интересный документ в Псково-Печерском монастыре. Это было письмо секретаря наместника отца Серафима Розенберга. Отец Серафим писал товарищу Сталину в 45-м году письмо. Это была просьба выделить монастырю две сотки под картошку, чтоб в следующую зиму насельники не померли бы с голоду. Письмо-то было коротенькое, просьба ничтожная, но отец Серафим его так и не отправил. Камнем преткновения стала форма обращения к вождю. Дорогой… Многопочитаемый… Высокоуважаемый… Досточтимый… Все зачеркивалось, зачеркивалось, зачеркивалось. Так и не нашел нужных слов и бросил. Так и письмо умерло, а монастырь остался без картошки.

Для чего живет художник? Чтобы зашить дыры мира и вернуть полноту его ткани. Чтобы жизнь не зияла своими прорехами и оставалась целостной и прекрасной. Таковы отношения текста, жизни и лежащего между ними молчания.

«ЗАВТРА». Между текстом и жизнью пропасть молчания… В молчании есть глубина, как в любом неотправленном письме.