Газета Завтра 829 (93 2009)

В противоположность зафиксированному Марселем торжеству техники, мир "ЦД" полон желаний и страхов, здесь прорываются вечнозелёные человеческие чувства. Да, иногда через травматический опыт, цепь бодрых провокаций, разнообразные пощечины общественному вкусу.

На ум приходит ещё один французский автор, Жорж Батай, идеи которого тот же Марсель активно атаковал.

Третьяковский путь - это скорее батаевский "опыт", чем любой экзистенциалистский "проект". Последний - неизбежное ограничение, подчинение человека той или иной цели в будущем. "Опыт" в хаосе переживаний, в мгновении настоящего.

"Внутренний опыт требует какого-то странного сообщничества", - подмечает специалист по творчеству Батая, и это, как ничто иное, метко характеризует (если здесь уместно это слово) стратегию "Церкви Детства".

Искусство для ростовчан - пространство свободы. Ни в коем случае, ни закрытая зона, в котором привнесённое становится вкусной "игрой в бисер", самодовольным обменом, беспомощным "искусством для искусства". Это трамплин, продолжение движения, интенсификация опыта. Авангард - не метод, но сила, энергия жеста. Если "в мире всё по-старому, в мире всё по-прежнему", то, как заметил режиссёр Алехандро Ходоровски: "Культура продвигается вперёд, только если совершаешь над ней насилие. Художники должны насиловать культуру, а не писать для того, чтобы привлечь публику".

Я помню, как в старом дворе

вернулись с реки рыбаки,

Счастливые женщины взяли ножи.

Истошно орали коты

в чешуйках как конфетти,

Мальчишки кидали друг в друга кишки.

Попался премудрый пескарь, малыш

только выкинуть жаль.

И пьяный рыбак подарил мне его -

"Волшебный, он скажет тебе

все тайны, что скрыты в воде

От нашего до остальных берегов".

Валентин Курбатов: «ПОДНЯТЬ СЛОВО К СВЕТУ…» К 70-летию знаменитого русского критика

Дорогой Валентин Яковлевич! Вот и седьмой десяток жизни вашей пришёл к завершению. И сама жизнь, я знаю, пронеслась как сон - счастливый, мучительный и вещий.

Ваши книги - это послания тихие и грозные, они состоят из обетований, предчувствий и пророчеств. Это ваши радения о России, о русской красоте, о русской благодати и о бесконечной русской печали.

Это и наши мысли тоже. Это наши общие с вами радости и беды.

Псков, где вы живёте и творите, - блаженное место, где людям выпадает счастье родиться и счастье упокоиться. Мы вас любим, испытываем к вам братские чувства и всегда духовно пребываем рядом с вами. Многая лета!

Александр Проханов и весь коллектив газеты «Завтра»

«ЗАВТРА». Валентин Яковлевич, художественные тексты и люди, которые создают эти тексты, пребывают в двух разных вселенных, которые соприкасаются, быть может, где-то на самом кончике пера. В течение жизни вам выпала потрясающая возможность лицезреть и сравнивать эти миры. Вы могли, подобно трафаретам, накладывать их друг на друга, видеть, где и какие просветы возникают. Что вы вынесли из этого уникального опыта?

Валентин КУРБАТОВ. Обычно меня спрашивают о другом: «Зачем ты переписываешься, зачем столько времени и столько драгоценной бумаги изводишь на переписку?» В течение жизни я над этим специально не думал, но действительно, мной исписаны тонны бумаги. С одним только Виктором Петровичем Астафьевым моя переписка составляет целый том. А сколько еще таких адресатов? Скажу, что их огромное количество! Куда прикажете все это девать - эти пыльные тома? Например, переписку с Анастасией Ивановной Цветаевой или с Юрием Марковичем Нагибиным, или с Валентином Дмитриевичем Берестовым. Часть этих писем уже напечатана, но таких писем у меня огромное количество, и каждое из них прекрасно. Спустя годы я понял, зачем эти переписки были, в сущности, нужны. Ведь когда ты начинаешь вчитываться в письма писателя, то через них вдруг начинает сквозить литературный текст. Письма - это касания жизни, позволяющие увидеть, как и из чего рождается произведение. Вот, например, Семен Степанович Гейченко или Виктор Петрович Астафьев. Для меня это особые явления. Они, на мой взгляд, не совсем писатели. Кстати, как и Василий Макарович Шукшин был не совсем писателем. Это был «человек в полном смысле слова». Он никогда не был по-настоящему великим режиссером. Ибо все его картины легки. Он не был и великим актером, ибо всегда на экране возникал он сам. Он ни в кого не перевоплощался, и все знали, что перед ними именно Василий Макарович.

А Семен Степанович Гейченко! Бывало услышишь от него какую-то историю, приезжаешь в другой раз - и слышишь все тот же рассказ. Но обертон меняется, запятые по-другому переставлены. И в этом живом устном виде ткань произведения складывается, формируется, а потом останавливается, переходит в прозу.