Газета Завтра 836 (100 2009)

— Но всё-таки ведь это хорошо, что у вас под боком свой завод, — говорю. — Деревня, должно быть, процветает.

— Да теперь у нас, почитай, из деревенских-то никто на заводе и не работает. Все стары стали. Рабочих привозят из Кардымова, а то и из самого Починка. Мы все негожи. А молодым не очень-то охота с мешками таскаться. Ну-ка, восемь часов поворочай мешки от сушилки до зашивочной машинки. Да еще складировать надо. Мешки-то с молочным порошком, неподъемные. А в аппаратной там опять жара невыносимая. Молодежи такое не вытерпеть. А мы уж немощны. Нынче уж и нерусских каких-то привозили на смены. Ведь немало нужно рабочих-то. Да чтобы все здоровые, послушные были. А таких у нас в деревне не осталось.

— А как же раньше? Тоже рабочую силу собирали по всей области?

— Так раньше-то, в молодости нашей, здесь людно было. Кругом в деревнях молочные фермы. Молоковозы в очередь вставали на сдачу. А сейчас на всю округу одна ферма. И там всего семьдесят коров. На ручном сепараторе можно всю продукцию перегнать. Если бы не "Данон" этот ваш московский, так давно бы уже завод на кирпичики растащили…

После такой вводной беседы требовалось пройтись по деревеньке. Все-таки по настоящей, хоть и захиревшей. Не дачной. Своими глазами осмотреть строения, усадьбы, дворы.

Наперед скажу, фамилии всех мужиков, с которыми довелось поговорить, белорусско-польско-украинские. Послевоенного заселения. Коренных вачковцев, ну хотя бы до деда, на три поколения, нет. Все народ поверхностный, первослойный попадался. Хотя весьма симпатичный и приветливый.

Иван Архипович Филипченко. В конце сороковых после армии приехал сюда работать на завод. Женился. Дом построил. "Теперь уж старая еле ходит". А он молодцом, в сарае, в тисках какую-то трубу перепиливает. Дети все "в городах".

Виктор Стацюк. Лет за пятьдесят. Возится со старой "Нивой". Не работает ускорительный насос. Выхлопная бочка взорвалась. Промывает карбюратор. Лет пять еще назад был у него трактор. Брал землю в аренду, сажал картошку. На прицепе "Нивы" возил в Смоленск. Но, чтобы продать, приходилось цену занижать. А это не давало прибыли. И смысла.

Еще в три дома заглянул. Все строения приземистые, экономные. На крестьянский манер. Хотя в деревне газ проведен. Везде — люди пожилые.

Хожу от дома к дому и вдруг слышу — гармошка играет. Решительно поворачиваю на эти звуки. Вот он, гармонист. Сидит посреди своего двора на табуретке. В заношенной тельняшке. В резиновых сапогах. И пилит душераздирающий диссонансовый авангард из двух нот. Гармошка со стороны басовых кнопок обожжена, расплавлена. Я думал сначала, гармонист пьян. Но когда он заговорил, стало ясно: инсульт позади, речь не вполне восстановилась.

— Вы умеете играть? — с трудом разобрал я его слова.

— Немного.

— Научите, а?

Сердце защемило от этой детской наивности и чудовищной разрухи вокруг.

Домик у гармониста — четыре на четыре с дощатыми сенями, подгнивший с одного угла, кособокий. Одиночество беспросветное. Долголетнее отсутствие хозяйки. И сам человек-то крайне истощен. Но какая тяга к музыке! И какая тоска!

Теперь даже и в другом конце деревни не мог не слышать я эту музыку. Да и сейчас, в Москве, слышу, словно протягивают сквозь мою душу нитку с узелками, туда-сюда, туда-сюда.

Под это музыкальное сопровождение, сидя на завалинке у бабы Ули (не ручаюсь за правильность имени, не успел вовремя включить диктофон), записал я в Вачково ее рассказ о том, как она из Котласа девочкой десяти лет пешком дошла до Москвы летом тридцать первого года. А уж оттуда до Минска "зайцем на поезде", на родину с места ссылки родителей. Шла с подружкой три месяца. Всё лето. Когда убегала из котласского барака, ботиночки на шнурках через плечо кинула. Шла всю тысячу километров босая. Подаянием питалась. Ягодами.

Ночью шли. Днем спали в лесу, и это в самом комарином краю! В Москву пришли. Уля решила ботиночки надеть. Чтобы наряднее выглядеть в славном городе. А ботиночки-то не налезают. Выросла нога за три месяца…

До старости это горе помнится. До смерти. Такие хорошие ботиночки были! А поносить не удалось…

Обхожу молокозавод. Главный корпус — из бетонных панелей. А рядом приткнулся — старый, кирпичный, со сводчатыми окнами, с фигурной кирпичной кладкой. Этому зданию через три года будет сто лет. Именно в 1912 году основали, построили завод в Вачково богатые крестьяне. Потом знаменитый сподвижник Столыпина Чаянов здесь кооперативы организовывал. Сдавал в аренду крестьянам оцинкованные ёмкости для сбора и перевозки молока. Везли в Вачково "сырьё" со всех необъятных смоленских лугов. До колхозов имели мужики "живую деньгу".

Потом, в 70-е годы прошлого века, надо отдать должное советскому периоду, завод расширили, многократно увеличили мощности. И тоже деревенский люд был при деньгах. Упирались люди, пытались к концу восьмидесятых хотя бы сгущенным молоком заполнить пустеющие прилавки городских магазинов. Но всё как в прорву.