Газета Завтра 840 (104 2009)

Выверт демонической цивилизации следователь исправляет одной фразой, которая возвращает нас к Рождеству, к той звезде, которая воссияла там. Начинается новый день, над многоэтажками "вставало белое солнце". Возможно, оно принесёт обновление.

В демонизации капитализма Герман Садулаев не одинок. На другой стороне земного шара режиссер Майкл Мур снял фильм "Капитализм: история любви", где также настаивает на дьявольской сущности этого варианта общественного устройства.

Конечно, можно использовать и этот подход. Хотя часто на деле все проще. К черту метафизика и всевозможные философические построения! Гопники. Метафизические, элитарные, повсеместные гопники — они мешают нам жить! "Гопники снизу — гопники сверху". Вот настоящие демоны нашего мира, несущие торжество упрощения и профанации. Апостолы серости и усредненности.

Конечно, Садулаева можно упрекать, что после надрывного и искреннего "Я — чеченец!" он стал играть на поле литературной попсы. Но ведь есть такая задача, особенно сейчас в безбрежном море книг на всяческий вкус, быть прочитанным. Это ведь тоже немаловажно. Однако, Садулаев не просто втюхивает читателю удобоваримый для его желудка литтовар, но троянским конём проводит важные для себя мысли и идеи, которые уж никак попсовыми не назовёшь.

Садулаев разный. Уверен, что в ближайшее время он ещё удивит на почве, как это принято говорить, "серьёзной" литературы.

г. Северодвинск

Валерий Михайлов СЕРДЦЕ НАРАСПЕВ

В семнадцать лет с другом-ровесником, к тому же тоже поэтом, кинуло Пашку через всю Сибирь аж до Тихого океана. И тайга, и тундра на пути — и золотые прииски, и рыбацкие шхуны, и много чего другого в бродяжьей молодой жизни. Словно бы душа его напитывалась русским простором, а память — русским словом, ещё свежим, сочным, незахватанным, незатёртым. Да так оно и было на самом деле — всей шкурой своей, всем сердцем он обязан был ощутить ту размашистую силу, что вела Русь по Земле от края и до края. Поэт — скорее по наитию, чем по сознательному решению — повторял путь своего народа. И, дойдя до Великого океана, хлебнув его студёной водицы, он будто бы оттолкнулся и устремился неудержимо с Востока на Запад, до сердцевины страны, до Москвы.

А по ходу, пока вызревала в нём эпическая мощь, разбрасывал, как пучки самоцветных искр, горячие и свежие образы в своих лирических стихах, напоённые ветром дорог и первозданностью пространства.

…Бухта тихая до дна напоена

Лунными, иглистыми лучами,

И от этого мне кажется — она

Вздрагивает синими плечами.

...Знаешь, мне хотелось, чтоб душа

Утонула в небе или в море

Так, чтоб можно было вовсе не дышать,

Растворившись без следа в просторе.

И азиатская степь, и сибирская тайга, и горы, и моря — всё разом запело в нём.

Рождённый на пограничье народов, земель, культур, он ощутил это пространство и его дух, всё их неразъединимое величье — как своё родное, как свою раскрывающуюся суть. Не отсюда ли его понимание Востока, сроднённость с жизнью и чаяниями степняков-казахов, сочувствие тому, чем живут сибирские племена, народы Туркестана? Не отсюда ли вольный ритм его стихов и поэм, их живое прерывистое дыхание и гуляющая в них ветром внутренняя свобода!..

О своём родном крае он уже в семнадцать лет понял:

Не в меру здесь сердца стучат,

Не в меру здесь и любят люди.

По естеству дара Павел Васильев сам до последней кровинки растворён в русской стихии, в стихии живого языка: его напевности и силе, страсти и меткости, ярости и нежности, ласковости и озорстве, прямодушии и лукавстве, во всех бесконечных переливах и искристом разнообразии народного ума-разума, что запечатлены словом записанным и словом живым, бытовым, разговорным.

Корнила Ильич, ты мне сказки баял,

Служивый да ладный, вон ты каков!

Кружилась за окнами ночь, рябая

От звёзд, сирени и светляков...

Поразительнее всего — когда, в какой час пришёл в русскую литературу Васильев. Только что отцвёл, как цветок неповторимый, Есенин; загорчил и умолкнул для читателя нарядный и сладковато-лубочный сказ Клюева; исчез в подполье вынужденной публичной немоты забредший в лесные причуды и языческий морок Клычков; — и чистое поле русской поэзии заросло буйным чертополохом... И тут земля выдохнула из сибирских степей, гор и лесов поэзию Павла Васильева — как очищающую воздух могучую грозу, как освежающий ураган, разом сметающий с пути в стороны всю эту словесную дурнину...

Поэзией Павла Васильева русская земля словно бы захотела побаять напоследок, поговорить на своём природном языке, а вольное наше крестьянство — отпеть само себя своим голосом, родной песней…