Газета Завтра 872 (31 2010)

     Дети Баха ничего не сделали и для памяти отца. Типичная "революционная целесообразность", то есть наплевательство по отношению к вековым нормам морали. "Ничто против религии, ничто против добрых нравов" — это уже из программы "наших" декабристов, классических масонских просвещенцев, но, очевидно, таковыми заповедями в противовес Христовым руководствовались и прочие "разрушители дряхлого мира". "Сыновья Баха были детьми своего века и потому никогда не понимали своего отца", — говорит баховед Эйтнер, а Швейцер добавляет, что "в лондонском Бахе не было даже уважения. Об отце он говорил только как о старом упрямце".

     Для критиков место Баха было где-то рядом с пыльными, тёмными византийскими иконами. Кумиром был "солнечный" Моцарт, преданный певец масонской идеи, собиравшийся "сбросить обветшавшего Бога и создать новую религию". Казалось навсегда установленным, что Моцарт пишет "для нормальных людей", пишет "ясно", а Бах, говоря языком современных поборников "ясности", — "грузит". "И.С. Бах, — писал критик Шейбе, — мог бы стать предметом изумления народов, если бы в нем было больше приятности, если бы высокопарность и хаотичность не лишали его произведения естественности и если бы он не омрачал их красоту своим чрезмерным искусством. Высокопарность увела от естественности к искусственности, от величественности к темноте; можно только дивиться тяжёлому труду и чрезвычайным усилиям, которые, однако, затрачены напрасно, потому что они везде противоречат трезвому рассудку".

     Вот так. Точные слова. В мире, где готовилась к своему пиру улыбающаяся оскалом чистого разума гильотина, стал не нужен не только Иоганн Себастьян Бах, служивший Христу, но и сам Христос.

     …Накушавшись революциями, принеся Телеме и Просвещению невиданную кровавую жертву, мир потихоньку трезвел.

     Как-то Гёте услышал "Хорошо темперированный клавир" Баха. 21 июня 1827 года он писал об этом: "У меня было такое чувство, будто вечная Гармония беседовала сама с собой, как это было, вероятно, в груди Господа перед сотворением мира. Так же волновалась моя смятённая душа, я чувствовал, что у меня нет ни ушей, ни глаз, ни других органов чувств, да в них и не было необходимости".

1

Тит ТАК!

Слушая музыку Жан-Мишель Жарра, я с сожалением думал о тех людях, которые в 1918 году покинули свои небесно-голубые дворцы, тенистые аллеи парков, просторные сановные квартиры и очутились в чаду пролетарских коммуналок или в затхлых парижских ночлежках. Сожаление вызывает не сама злосчастная, в чем-то закономерная, перемена их судеб, но четкое понимание того, что большинство этих, "потерявших всё", до последнего дня уповали: жизнь каким-то чудесным образом вернется на круги своя. В этих смутных надеждах было мало рационального, выверенного… "Вот, де рухнут большевики — и все пойдет как встарь…". Конечно, все понимали, что при любых обстоятельствах никакого "встарь" не получится. Однако при всем этом ясном, от ума, понимании, у многих "бывших" не исчезало чувство, что все происходящее вокруг — это какой-то мутный дурной сон, который вот-вот-вот развеется. И окружающий мир — при всей его жестокости и очевидности — был для них вовсе не настоящий. И проносящиеся события — часть горячечного бреда, случайный набор фактов, а не широкая поступь эпохи.

     Не многие из названных господ полностью приняли реальность, стали её частью, то есть, собственно, творцами её. Большинство, повторяю, склонно было устраняться, чего-то ждать, не участвовать…

     Конечно, любое путешествие обретает смысл, когда существует надежда на возвращение. Пусть эта надежда мала, но она должна быть. Но беда-то в том, что жизнь человеческая, как и сама история, — есть путешествие без возвращения. Возврата нет! Уповать даже на остановку и передышку — не приходится!

     Посему бессмысленно искать в будущем прошлое. Нужно искать в настоящем будущее. Высекать, извлекать, выпаривать, вылущивать, выдергивать наше будущее из того, что мы имеем теперь.

     Сегодня на повестке дня — жара! Жара как симптом, жара как бедствие, жара как ресурс.

     Несколько лет назад перспективы глобального изменения климата казались мне менее драматичными для нашей страны, чем сегодня: