Газета Завтра 873 (32 2010)

     Искалеченное, обуянное ужасом и чувством скорого конца, русское бессознательное, ввергаясь в видимый мир, способно предстать в двух удивительных творческих формах. В дни катастроф поэты и мистики исторгают из себя великие образцы искусства — безымянные, невесть откуда взявшиеся. От "Слова о полку Игореве", от рублевских икон и резьбы владимирских соборов — до "Войны и мира", стихов Цветаевой и Блока, сталинского ампира. Каждый век Россия, погружаясь в пучину гибели и мук, возносит затем к миру новое дивное явление красоты и богопознания.

     Но ровно в те же самые времена, когда происходит это стремление нации к свету, другая сторона народного бессознательного раскрывает объятия перед тьмой, смутой, насилием и жаждой скорого своего конца. Горит страна — и в том пожаре занимается огонь народного бунта. Он разгорается, пожирая ткань жизни, и вдруг прорывает плотины и крепи, возмущает мир невиданным социальным взрывом.

     Эти два противоположных порыва всеобщей русской души — к небу и к хаосу — рука об руку движутся сквозь историю, обрамляют каждый новый век, свойственны каждому национальному напряжению сил. Нынешнее время — не исключение.

     Чего бояться больше? Верхового огня, карой господней мечущегося с места на место, от дома к дому, из эпохи в эпоху? Или вздымающегося народного протеста, всесокрушающего хаоса русских сил, жаждущих вырваться из этого смертного царства? Какой из стихий?

     Бояться нужно возможности, что они сомкнутся. Пожар наслоится на пожар, головешка превратится в факел, гарь мертвых, гарь живых затянет всю Россию. Это чует власть, старается не допустить смыкания двух пожирающих энергий.

     Власть роет траншеи сразу от двух огней: природного и социального. Разделяет их. Тушит и спасает. Карает и милует. Заводит уголовные дела и дарует шубу с плеча. И вот уже Путин пишет письма хрипящим от гнева погорельцам: "До пенсии мы с вами все-таки дотянем".

     Власть, кажется, научилась понимать, что когда приходит пожар, он не разбирает, где "Барвиха Village", а где выгоревшее дотла — 341 дом как языком слизало! — село Верхняя Верея. И на какой тачке ты тащишься сквозь объятый пламенем лес. И лежит ли в твоем портмоне платиновая Visa: ею удобно будет скрести твой пепел в кучку.

     Ветер веет, где хочет. И гарью "шоколадные детки" дышат той же. И зной жжет одинаково, потому что кожа твоя ничем не лучше моей, даже если тебя натирали филиппинки в спа.

     И если ты не желаешь, чтоб твой $5.211.000-й особняк в Подушкино — парковый ландшафт, беседка, барбекю, дом охраны, все люстры и светильники "Svarovski", бильярдная, кинотеатр, кабинет в мансарде — вспыхнул яркой свечкой на радость космонавтам с МКС, то на пути стихии должен ты встать у деревни Тамболес.

     Нужно вытащить свое хладное тело из кабинета в мансарде — и вернуться, наконец, в общую Россию, к народу.

     Только вот хватать ведра и тазики, мешаясь под ногами пожарных, не надо. Ты и тазики — смешно. Лучше возьми свою Visa и потрать немного бабла не на новый светильник — света тут хоть отбавляй — а на пару надежных пожарных машин для МЧС. А вместо новой дачки в Черногории — отстрой лучше сгнившее пожарное училище. И чем меряться с принцем Чарльзом, приценяясь к членству в гольф-клубе, скинься с мужиками и закажи Бекмамбетову блокбастер про русского спасателя: пусть русские детишки такими же захотят стать. Может, и твои детишки тоже.

     А Черногория и гольф-клуб — подождут. Вот сгорят и подождут. Там ведь тоже бывают пожары и извержения, только никто тебе там не поможет. Потому что там про тебя всё знают, и когда придет срок, то оберут тебя как липку или подымут на вилы, в зависимости от культурных традиций. И только в России незнакомая тетка-погорелец протянет тебе, несчастному, бидон воды из колонки. А мужик, потерявший всё, нальет стакан запить общее горе.

     А я... Я успел полюбить эту жару. На улице плюс 36 и 6 — мир стал подобен человеку, к нему уже возможны чувства. Я приноровился к жаре, пообтерся. Мы любовники, я шепчу ей ласково: милая моя, отпусти...

     Я ощущаю себя пустым сосудом, шарниром, проводником: я своим мокрым от пота телом остужаю этот мир. Я передатчик, я шестеренка, я звено. Сквозь меня проносится жар времен. Тише, тише скачи, неугомонный.

     Я — Ной. Ко мне в квартиру через открытое окно влетают спасаться насекомые: то муха, то бабочка. Я выбираю, кого взять в бездымное будущее. Дома у меня терпимо, за окном — Аустерлиц. Осталось понять, на чьей я стороне. Пушки, дымы, завеса, чье-то наступление. Я — штаб Багратиона. Я — флагман Нельсона. Я — Эльдорадо. В такой пустоте я — единственная величина. Седой мир притушил свой облик, мне приходится играть в одиночку.

     Рында — как дверной колокольчик: ко мне определенно хочет кто-то ворваться. Мгла — как глобальная ложь: мир, как мы его знаем, растворился в политкорректной теплой серости. Гарь — как предвестник чьего-то сытного обеда. В такой пелене все мои выстрелы — в молоко. Откопают ли нас когда-нибудь, как Помпеи?