Газета Завтра 885 (44 2010)

     За стенами всю ночь стреляли танки.

     Им вторила грохочущая "Шилка"

     И двух десантников кровавые останки

     Лежали на брезентовых носилках.

     Он стал советником и другом Президента.

     Стал правою рукой Наджибуллы.

     Мы сталкивались в редкие мгновенья,

     Раз — у посла, в другой раз — у муллы.

     Его "ми-восемь" потерпел крушенье

     И сел у Кандагара под огнем.

     Он избежал в Кабуле покушенья, —

     Его машину обстреляли днём.

     Война тянулась долго и несчастно.

     И в ней была победа не близка.

     Поразмышляв, кремлевское начальство

     Решило вывести усталые войска.

     Мы с Камергером встретились в Саланге.

     Колонны шли, стоял мороз жестокий.

     Десантники вели бои на фланге.

     "Вот так уходят русские с Востока".

     Мы с ним стояли в солнечном сверканье.

     Висел ледник — гора замерзших слез.

     Механик танка голыми руками

     Крепил к скобе обледенелый трос.

     Он был суров, он не утратил веры.

     "Коль будем живы, значит, не умрём".

     Он продолжал партийную карьеру

     И стал в Баку большим секретарём.

     Страна всё больше скатывалась в хаос.

     Чечетку танцевали на гробах.

     В Кремле не Президент, а Микки Маус.

     И вот как буря грянул Карабах.

     Там, где был сад, теперь там крови лужа.

     Сожжен Агдам, разрушены Шуша.

     Еще недавно братья по оружью

     Друг в друга пулю выпустить спешат.

     Я Камергера встретил в Карабахе.

     Звучал орудий яростный вокал.

     Сидел он в окровавленной рубахе,

     И на столе его лежал "АК".

     Он появился здесь, в Степанакерте,

     Чтоб убедить стреляющий народ.

     И лишь случайно он избегнул смерти,

     Когда в него пальнул гранатомет.

     Кругом звучали пулеметов трели.

     Машина привезла патронов груз.

     Глаза его затравленно смотрели.

     Он мне сказал: "Нам не спасти Союз".

     Потом мы с ним уехали в Баку

     И день прожили на приморской даче.

     Там райский сад цветет на берегу

     У синих волн среди камней горячих.

     Мы облачились в белые туники.

     У наших ног клубилось море пеной.

     Мы обратили к морю наши лики.

     Над нами райских птиц звучало пенье.

     В кустах летали радужные птицы.

     Блестел фонтан и розы пахли сладко.

     Мы были с ним, как римские патриции,

     Сыны империи времен упадка.

     Упали на песок кариатиды.

     Разрушились коринфские колонны.

     Тонула в море наша Атлантида.

     В пучину погружалась неуклонно.

     Мы пили с ним печальное вино.

     Пустел стакан, мы наливали снова.

     Мы были братьями. Нам было суждено

     Увидеть смерть Отечества родного.

     В хрустальной вазе радуга дрожала.

     С нее свисала винограда кисть.

     А Атлантида тихо погружалась.

     И было нам не суждено спастись.

     Тонули наши храмы и поэты.

     Тонули наши книги и ученья.

     И веяло над гибнущей планетой

     Таинственное смерти излучение.

     Мы не легли с ним в мраморные ванны.

     Не вскрыли остывающие вены.

     Он в Карабах уехал утром рано.

     И я оставил берег незабвенный.

     Я больше не встречал его ни разу.

     Страны не стало, бушевали войны.

     Стал Камергер наместником Кавказа,

     Где ингушей и осетин случилась бойня.

     Он был убит, — попал в засаду в скалах.

     В него вонзилась огненная пуля.

     Она его не первый год искала.

     Быть может, та, что не нашла в Кабуле.

     С тех пор не счесть страдания и горя.

     Нам выпали несметные мученья.

     Но помню я лазурный берег моря

     И Камергера в белом облаченье.

УШЁЛ ГОЛОВИН

...скончался 29 октября на 73-м году жизни.

     Евгений Всеволодович был одним из тех уникальных мыслителей, которых из века в век необъяснимым образом рождает русская земля. Он был человеком универсальным — из той же когорты, что и Ломоносов, Лобачевский, Черепанов, Менделеев…

     У него были собственные стихи и мозаики, свои рельсы и паровозы, своя периодическая система элементов, свой космос, в котором происходили самые невероятные, с точки зрения внешнего наблюдателя, события.

     В этом своём мире Головин был полноценным демиургом, творцом, способным не только подковать любую блоху, но и, скажем, создать целую систему галактик. Вокруг этой его способности наворачивались кимвалом бряцающие определения: "герметик", "эзотерик", "мистик", "нигилист", "язычник", "алхимик"...

     Утешьтесь! Он был человеком, который не только решился, но "пророс" сквозь привычное всем нам пространство и время...

     Головин действовал как сильная кислота, которая, растворяя в теплохладном сплаве обыденной, бытовой религиозности любые примеси чужеродных металлов, оставляет невредимым и сияющим чистое золото истинной веры. Веры в обожение человека, в вечную жизнь.

     Главным объектом его разъедающей критики было скучное "царство машин", общество "одномерных" людей, стремящихся не столько быть, сколько иметь:

     "От невыносимой скуки, беспрерывных обманов и надувательств, от всесилия техники, от явного презрения, показного человеколюбия или трафаретных обещаний кем-то и зачем-то поставленного начальства люди постепенно сходят с ума. Хотя последнее признается при очевидно неадекватном поведении. Как правило, даже самый тяжелый психический недуг находит объяснение у психоаналитиков или специалистов по глубинной психологии. Потому что, утратив понятие о душе, ученые находят "душевное" в подсознательном и бессознательном, в галлюцинациях естественных и спровоцированных, в любых иррациональных пейзажах, в любых старинных рисунках и надписях "магического" характера…."