Газета Завтра 900 (7 2011)

Как ни вспомню Владимира Григорьевича Бондаренко — он всегда с улыбкой. Сто раз мы, может быть, встречались, и всякий раз я видел его таким: вроде неброско, но вместе с тем не без изящества одетый, глаза с добрыми морщинками, быстрый взгляд, быстрая, чуть захлёбывающаяся, но какая-то радостная речь, где спокойное остроумие и неизменная доброжелательность замешены с готовностью в любую секунду жёстко отстоять свою точку зрения, встать в полный рост за друзей своих, за русскую культуру…

Я описал сейчас внешность Бондаренко — и тут же заметил, как он сам похож на то, что пишет, на свою публицистику, на свои критические работы.

Пишет Бондаренко внятным, иногда чуть заговаривающимся — так многое хочется сказать, так многое нужно объяснить! — русским языком и, вместе с тем, не без некоторого внутреннего, ненавязчивого изящества. У него отличная литературная реакция: он быстро читает, быстро схватывает, строит — вроде бы на скорую руку — новые литературные иерархии. Но спустя годы, и даже десятилетия, вдруг выясняется, что писательские (или поэтические) "ряды", которые так любит перечислять Бондаренко — действенны. Те, кого он первым (или одним из первых) заметил, назвал, обозначил, зафиксировал — именно они и оказываются сутью и крепью русской литературы. Самый наглядный пример — поколение 40-летних, обозначенное Бондаренко 30 лет назад, и по сей день определяющее ход русской литературы. Но это только один из примеров — их множество, десятки, если не сотни. Бондаренко, помню, давным-давно очень точно заметил, что поэмы Лимонова "Золотой век" и "Русское" на пару десятилетий предвосхитили весь русский постмодернизм — но наши постмодернисты, естественно, сделали вид, что это не так.

Или, смотрите, какой ещё парадокс.

Это его, Бондаренко, буквально ненавидят многие литераторы, причём как из либерального лагеря, так и из патриотического.

Это его, Бондаренко, в своё время "Огонёк" назвал "врагом перестройки номер один".

Это ему, Бондаренко, злопыхатели повесили в своё время мешок с костями у дверей — намекая, что повесят и его. (О, какой блистательный признак литературного успеха и влияния Бондаренко — такое вот поведение его недругов! Много ли мы знаем критиков, месть которым может вылиться в такие причудливые формы? Пожалуй, я не знаю ни одного.)

И вместе с тем, клянусь вам, Бондаренко — добрейший человек.

Патриотов вообще сплошь и рядом обвиняют чуть ли не в живодёрстве, но я, достаточно хорошо зная и Проханова, и Лимонова, и Бондаренко, всем существом своим чувствую, что это куда более тактичные и добрые люди, чем все наши патентованные либералы, якобы готовые, согласно Вольтеру, умереть за право чужого высказывания. Ага, сейчас, всё бросят и умрут. Видя либеральных глашатаев, десятилетиями не выползающих из телевизионных студий, слыша либеральных критикесс, я всякий раз удивляюсь, какое количество дистиллированной нетерпимости и злобы они источают. Это ж не люди, а дихлофос какой-то.

Бондаренко с его, говорю, улыбчивостью и способностью к диалогу — совершенно иной...

Незлобивый человек — действительная редкость в литературных ландшафтах, где каждый третий уверен, что "на твоём месте должен был быть я".

Критику Бондаренко явно никто не мешает в литературе, потому что он имеет своё и только своё место, не чувствуя себя ни сиротой, ни сектантом в литературном мире. И самое главное — он таким был всегда!

Нынешние печальники о судьбе русского писателя в "нулевые" и "десятые" даже не представляют, кто и как хранил русскую культуру слова все 90-е, когда за книгой того же Бондаренко "Россия — страна слова" я ездил в Москву, в редакцию газеты "Завтра", когда в центральной прессе обнаружить фамилию русского патриотического писателя были невозможно — разве только в ругательском, уничижительном контексте. Лет десять подряд нельзя было найти ни в книжных магазинах, ни на книжных полках ни Бондарева, ни Белова, ни Личутина, ни тех же Проханова и Лимонова! Но и тогда Владимир Григорьевич источал уверенность в том, что он на своей земле, в своём праве, в своей силе.

Да, порой Бондаренко может говорить жёсткие вещи, может давать несправедливые оценки. Но я тут не буду выступать адвокатом тех людей, которым от Бондаренко, как мне кажется, достаётся не по делу. Потому что в целом картина мира, которую он описывает, — кажется мне очень точной.

У Бондаренко, безусловно, правильные, ясные, пушкинские какие-то представления о государственности, о духовности, о культуре, о человеке. Всё, что сказано им в книге, скажем, "Трудно быть русским", — хоть детям преподавай в начальной школе! Никакого там, прости Господи, экстремизма, ни малейшей рассерженности или растерянности — только продуманная позиция, за которую заплачено целой жизнью (а заодно двумя инфарктами и тремя операциями на сердце, которыми всегда оптимистичный, всегда светлый Бондаренко не кичится, о которых и не помнит будто — что есть неизменный признак настоящего бойца, а не понтаря, отсидевшегося в тылу)...