Газета Завтра 934 (41 2011)

Ответ более чем странный. Куда мог деться старик из таёжного пермского угла, из суровых крепей, от часовых с овчарками; кругом непролази, болота, реки и озёра, — одним словом, глухая тайбола, где и молодому-то мужику скрыться непосильно. А тут шестидесятилетний каторжанин, пусть и бывший охотник, и тайга ему — дом родной, но такие длинные чужие концы, когда иль охранники словят, иль те же деревенские сдадут бродягу: уйти практически невозможно, да и нет надёжного угла, где бы найти временный схорон. А дом родимый за тридевять земель. Всего вернее, что пропал в болотах, иль был пристрелен, чтобы окончательно призвать непокорного к ответу...

"БАБУШКА МАТВЕЕВНА" доживала без старика; и не знатьё было Семёнову, что его благоверная "черноглазая красавушка" дотянет до ста лет без одного. В старости стопталась, усохла мясами (не без этого), зубы повыпали, щёки к дёснам присохли, а глазки, когда-то огняные, быстрые и дерзкие, сейчас ввалились в обочья и ссохлись в мышиный горошек; губы в нитку, лицо суровой монашены-скитницы поморского согласия, плат повязан в роспуск. Но крепкие кость да жила-гольная сила, не отпускали на красную горку, словно боялась Матвеевна поперёд старика умереть. Вот, дескать, явится из ниоткуда, войдёт в избу, а хозяйки-старухи и нету. А иначе, закоим так долго Господь жить велел, не прибирал к себе? Ведь жизнь-то была не по сахару и мёду, а по высевкам да ополоскам. Где чего хорошего схватит вдова-лишенка на диких выселках, какими печатными пряниками обласкают неведомые благодетели? Ибо все норовят вычесть да разделить, а не прибавить да умножить.

Евдокия до смерти не хаживала по врачам, обходилась баней да лесной травкой. Далеко уж за восемьдесят сдвинулось, а парилась пуще здорового мужика, ядреняща была; к ней в бане на полок никто из баб не совался — сразу на пол сдувало жаром. На голову натягивала она кожаную шапёнку, на руки — брезентовые рукавицы-верхонки и, бывало, не один березовый веник истреплет в лохмотья. Выводили старуху обычно под руки...

Но однажды "фершал" всё-таки сгодился. Было Евдокии уже девяносто... Дочь Мария снимала в Долгощелье угол в деревенской избе, и у неё нашла себе приют Евдокия Матвеевна. К тому времени два сына погибнут на фронте, девки разбегутся по чужой стороне, и таёжная изба для одинокой вековухи снова станет чужим, не родным местом, особенно в зиму, когда волки ночами приходят под окна и с воем просятся в гости, а суровые ветры с поветерьями лезут в каждую стеклинку запущенной без хозяйских глаз избы. Но и дочь Мария не устроилась своим гнездом, всё кочевала с чемоданишком по чужим "фатерам", как вернулась с прифронтовой полосы. Вот и детьми обзавелась, а приюта не нашла. Но мать не забыла, увезла из дикого угла, припокоила; сирота у сироты всегда обогреется.

Сидеть, сложа руки, Евдокия Матвеевна и в старости не могла, пыталась пособить дочери, совалась в каждое место. Пошла однажды за водою на колодец; зима, тропа корытом намята, идти и молодому-то неловко, упадешь в забои — утонешь, как в омуте. У колодца обледенело. Бадейка тяжеленная, набрана из клёпок, кована обручами, ведра два влезет. Доставала старенькая воду, колесо из рук вырвалось, ударило рукоятью по лбу, сорвало напрочь бровь и задрало лоскут вверх. Кровища хлынула ручьём. После внучка ходила с пешнею, скалывала бурый лёд. Евдокия, однако, воду достала, домой вёдра притащила, села перед зеркалом и давай заляпывать рану газетными обрывками. А кровь не перестаёт. Пошла старуха к соседке: де, не можешь ли заговорить? Та отказалась, и вернулась Евдокия ни с чем. Внучка Дуся, шестиклассница, сбегала в медпункт. "Фершалка" пришла не промедля, приказала лежать, но рану зашивать не стала. Лишь напугала, сказала девочке, что бабка так и так помрёт, и ушла отбивать телеграммы родичам. Внучка страдает, ей всё кажется при каждом шевелении болезной, её жалобном стоне, что та помирает. И так страшно, что вдруг это случится, и бабушки не станет навсегда. Но вот под окнами заржала лошадь, заскрипели сани: прибыли родичи Евдокию Матвеевну хоронить. А Евдокия, заслышав голоса, умирать раздумала, тут же с дивана соскочила и давай самовар наставлять. ..

После-то и зажила рана, но осталась на лбу багровая шишка. С этой желвой жила Матвеевна ещё девять лет... Евдокия всё наговаривала дочери, что хочет на родном погосте упокоиться рядом с папенькой-маменькой. Но как туда переться на перекладных, откуда помощи взять? Сама едва концы с концами сводит. Прониклась Евдокия Матвеевна увещеваниям дочери, согласилась в Сояне повалиться, только бы не в Долгощелье; кладбище сырое, на болоте, холодно, сыро лежать в одиночестве. Свозили её зимой на лошади в Сояну на кладбище, старенькая и место себе облюбовала. До самой кончины волосы на столетней голове были тёмные, а как умерла — в одну секунду сбелели.