Газета Завтра 938 (45 2011)

К народному движению, протестующему против строительства завода, стремятся присоединиться все существующие организации и партии: левые, правые, центристские, молодёжные, религиозные. Все хотят использовать социальную энергию недовольства в целях своих предвыборных кампаний. Даже "Единая Россия", выступающая инициатором новой путинской индустриализации России, ополчилась на строительство завода, хотя ещё недавно была с ним согласна. Убеждён, что после выборов, в случае, если страсти улягутся и конфликт между населением и инженерами будет урегулирован, а завод ферросплавов будет всё-таки построен, "Единая Россия" придёт перед открытием предпрятия, развесит свои партийные флаги над проходной и скажет, что открытие завода — это её, "Единой России", заслуга.

Красноярский случай кажется частным и отдельным. Но если затеваемая индустриализация страны является не блефом, а реальностью, подобные казусы будут возникать повсюду. И в местах возведения новых атомных электростанций, при прокладке трубопроводов, при строительстве нового космодрома на Дальнем Востоке — во всём этом многократно обманутый, болезненно мнительный народ будет видеть подвох, вредоносный умысел. И всегда найдутся люди, которые объяснят народу, что гораздо лучше жить под незадымлёнными лазурными небесами, среди белоснежных храмов и цветущих лугов, нежели под небесами, в которых летят русские истребители пятого поколения, морских вод, по которым скользят корабли новых классов, нежели среди многополосных дорог, по которым мчатся автомобиля возрождённого отечественного автопрома.

Валентин Курбатов -- Воз-рождение

Как легко ведутся дневники в юности, и как они трудны в преклонные лета! В юности мы больше принадлежим себе, и мир ходит вокруг нас, словно каждый из нас солнце. К старости мы часто оказываемся на ветру истории, в общественной метели, где покоя не жди. И хочешь написать свое, а напишешь общее. Но живешь-то все равно ты, и душа просит дневника, потому что общее-то общее, да душа твоя единственная. Она все равно все меряет собой. И как приглядишься, то большинство-то из написанного нами — от статей до книг — всё дневники. И только тем и живы, и интересны.

….Конец сентября и начало октября были хлопотны. Как-то всё сошлось разом. Когда-то я придумал для русской программы Питерского международного кинофестиваля "Послание к человеку" неплохое, кажется, название — "Окно в Россию" Почему бы из этого "окна в Европу" и на Россию не поглядеть? И даже посидел тогда в жюри национальной программы. И когда позвали сейчас, решил, что съезжу. Всегда был непоседлив, а старость крылья поукоротила. Ну, думаю, хоть в экранное окошко на Россию погляжу, раз в вагонное не получается. Ну, и посмотрел…

Впечатление вышло самое осеннее. "Окно" отчего-то чаще выходило на задний двор и на какую-то самую гиблую его часть.

Там спиваются шахтеры закрытых шахт, дожигая жизнь в брошенных поселках назло кому-то, кому не было до них дела ("День шахтера").

Там молодой человек, намаявшись по детдомам, решается найти родных и пьет перед нами с сестрой, которая изводит жизнь без быта и смысла, и с отцом, убившим его мать и только что выбравшимся из тюрьмы. И обнимает их, и матерится, и плачет. И в один день теряет надежду на дом окончательно ("25 сентября").

Там старая актриса тщетно надеется, что кто-то даст ей роль, которую она носит в сердце, читает для жующих ртов в арбатском кабачке "Синий троллейбус" Ашкенази, Цветаеву, стучится в официальные театральные двери и поднимает на камеру бессильные руки, понимая, что жизнь кончена.

Там молодой мужик идет по сгоревшей деревне и вспоминает, как медленно уходила жизнь, что раньше сами всё делали, а теперь ждут, что начальство сделает: "Как-то не стремится народ", так что уж пожар-то и неизбежен.

Там на Ангаре крушат леса, приготовляя ложе нового водохранилища, расселяют деревни и перезахоранивают мёртвых и родные-то закрывают глаза, а камера смотрит, как мать стоящих тут же детей брезгливо тащат из истлевшего гроба, как обгоревшую тушку, чтобы положить в новый ящик. И хочется и камере закрыть глаза, чтобы она догадалась, что это и её мать.

И знаешь, что всё снятое — правда, но отчего-то всё время чувствуешь, что тот, кто снимает, не печалится увиденным, а будто, чем злее жизнь, тем ему и лучше, и кадры у него беспощаднее — жестокое зеркало, как печоринская поза, кажется авторам эффектнее. И все отчего-то нейдет из памяти грибоедовская ирония: "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи". Устав от темной, сорной, матерной экранной жизни с досадой думаешь, что это не на фестивалях надо показывать, а на самонадеянных съездах самонадеянных партий, чтобы они жизнь-то не только с лица, а и с изнанки видели.