Газета Завтра 945 (2 2013)

Мало того, эта работа вышла под эгидой Московского бюро по правам человека. А директор этого Бюро — Александр Брод, члены совета — Леонид Жуховицкий, Александр Рекемчук — кто тут русский? Да разве они напечатали бы неправду, не выгодную себе! 

Но у Сарнова ушки на макушке, он самый чутконосый критик наших дней. Он не верит даже своим соплеменникам и друзьям.

Тут надо осветить эту фигуру поярче. Критик всю жизнь одержим буйными страстями. Их три. Его первая большая страсть — патологическая любовь к писчей бумаге. Честно признаётся: "Я с детства питал какую-то странную необъяснимую любовь к тетрадям, блокнотам, записным книжкам — вообще к бумаге". Думаю, что никакой загадки тут нет. Просто уже тогда в подкорке жила мечта писать и писать, печататься и печататься, притом — как можно больше. Так что, точнее сказать, тут не любовь к бумаге, а страсть к его поглощению своими письменами. В советское время эта страсть удовлетворялась слабовато, выходили у Сарнова книги не часто и были страниц по 100-200-300, ну, от силы 350. Зато уж ныне, когда нет никакого контроля и цензуры, он развернулся! Вот книжечка "Скуки не было" — 700 страниц (41 печатный лист), и это только первая часть воспоминаний, вторую я не видел. Да уж наверняка не меньше. Затем одна за другой выскочили фолиантики в 600 страниц (38 п.л.), в 830 с. (43 п.л)... 830 с. (43 п.л)... 1000 с. (52 п.л.)... 1200 с. (62 п.л).... И всё каким форматом! И вот  "Феномен Солженицына". Мне дала её посмотреть соседка по даче. Это 845 страниц. Правда, на 3/4 или даже 4/5 она, как и другие его книги, состоит из чужих текстов — от Льва Толстого да Валерии Новодворской. Но это не важно, главное, бумажная страсть удовлетворена полностью!

Кстати, Солженицын тоже был одержим этой страстью. "Раковый корпус" — 25 листов, "В круге первом" — 35 листов, "Архипелаг" — 70, "Теленок" — 50, а там ещё необъятное десятитомное "Красное колесо", "Двести лет вместе" — 66,5 п.л. ...Сопоставимые объемы! А причина такого поглощения бумаги у обоих одна — мания величия: оба уверены, что все, ими написанное, ужасно важно, бесценно и интересно для читателя.

Примечательно, что при такой страсти к писанию Сарнов до сих пор не понимает некоторых простейших правил приличия в этом деле. Например, нельзя же ставить подряд одно за другим имена разных людей. А у него то и дело видим: "у жены Гриши Свирского Полины" — 3 имени... "шандарахнула бы Лидия Корнеевна Веру Васильевну Смирнову" — 5 имён!.. "друг Василия Семеновича Семён Израилевич Липкин" — 5 имен!.. "дневники секретаря Константина Михайловича Симонова Нины Павловны Гордон" — 6 имён!.. "отрывок из письма Татьяны Максимовны Литвиновой Эмме Григорьевне Герштейн" — 6 имён"! 

И так далее. Ну, какой гений? 

А какими словесами нашпигованы его тексты!.. "Тезаурус"... "флагеллант"... "макабрический"... "каталептический"... "филиация"... "экстраполяция"... "сублимация"... "контаминация"... Уж не говорю о таких более внятных речениях, как "аллюзия"... "оксюморон"... "перифраз"... "эскапад"... Какая учёность!.. 

А рядом с этой изысканной учёностью — оксюморончики такого пошиба: "Он что, вам в щи насрал!" С другой стороны, некоторые из этих мудрёных слов и даже литературоведческих терминов,  что любой критик обязан знать, Сарнов просто не понимает. Например, у него перифраз — это пародийное коверкание, перефразирование какого-нибудь известного текста. Так, уверяет, что где-то когда-то какие-то школьники распевали:

Союз нерушимый голодный и вшивый... 

Вот, говорит, вам типичный перифраз. О школьниках тут, разумеется, полное вранье. Это он сам сочинил и просил мамочку напевать ему перед сном. А о перифразе — как раз вшивая неграмотность, ибо это слово означает не коверкание, не перефразирование чужого текста, а совсем другое — иносказание: не "лев", а "царь зверей", не "чемпион мира по шахматам", а "шахматный король", не "критик Бенедикт Сарнов", а "графоман Беня" и т.п. Он не понимает даже столь простого литературоведческого термина, как "гипербола", но писать об этом уже просто тошно. 

А вот он потешается над известной надписью Сталина на поэме Горького "Девушка и смерть": "Эта штука посильнее "Фауста" Гёте. Любовь побеждает смерть". Ах, как смешно и несуразно — "штука"! А что смешного? Маяковский не на книге для личного пользования, а в стихотворении для газеты назвал поэзию "штуковиной" да ещё "пресволочнейшей". Да и сам Сарнов буквально через несколько страниц пишет: "Загадочная всё-таки штука — человеческая душа!" Вот так да! Другому запрещается книгу назвать штукой, а для самого бессмертные души — штуки!

Но критик изменил бы себе, если бы ещё и не соврал: "Поэма Горького немедленно была включена в школьные программы". Ведь долгие годы никто и не знал об этой надписи Сталина. В программе были "Песня о буревестнике", "Песня о соколе", "Старуха Изергиль", "Челкаш", "На дне", "Мать", в десятом классе — "Жизнь Клима Самгина". Едва ли хоть что-нибудь из этого Сарнов читал.