Газета Завтра 945 (2 2013)

И вот при такой-то амуниции Беня берется рассуждать о языке Толстого или Чехова! Где ты у них найдешь что-нибудь подобное хотя бы этим длинным  колбасам из пяти-шести имён?

Вторая аномальная страсть Сарнова, как можно было уже догадаться, — ненависть к стране, где он родился, к её строю, к её руководителям. Уже с восьми лет, по собственному признанию, он стал политически развитым антисоветчиком. А из руководителей СССР ненавидит, прежде всего, разумеется, Сталина, при имени которого у критика тотчас начинается приступ падучей, как у известного Павла Смердякова, героя Достоевского. Но это не мешает эпилептику "каждый год пятого марта — в день смерти Сталина — собираться с друзьями и пить за то, что мы его пережили". Каждый год! Это уже сколько раз? 55! И друзья-то уже почти все перемерли, а он всё пьёт...

Сюда же надо отнести и его страстное отвращение к армии, к службе в ней, при одной лишь мысли о чём даже в мирное время меня, говорит, "бросало в холодный пот". Можно себе представить, что бы с ним случилось, если его забрили в армию в военное время, хотя признаётся, что нападение Германии, начало войны он встретил ликованием.

Третья страсть — национальный вопрос. Он у него постоянно свербит с детства. Это какая-то помешанность на национальном в самых разных формах. Уверяет, например: "Мы все — от мала до велика — тех, кто вторгся тогда на нашу землю, называли немцами. Не фашистами, не нацистами, не гитлеровцами, а только(!) вот так, немцами". И через несколько страниц в связи с тем, что Симонов в 1948 году при переиздании в одном стихотворении, написанном в 1942-м, поменял "немца" на "фашиста" с той же одержимостью твердит: "Такая в то время была политическая установка: в 1948-м никакой редактор "немца" уже не пропустил бы". "Установки", приказы, заговоры, как уже отмечалось, мерещатся ему всегда и во всём. И тут же тяжкое клеветническое обвинение: "Эта замена прозвучала тогда чудовищной фальшью. Мы воевали (они воевали!) не с "фашистами", а — с немцами. Только так, и не иначе называли мы тогда врагов. И были правы". Так что, немцы не имели никакого отношения к фашизму?

Вот уж поистине чудовищный вздор! Ведь Беня во время войны был уже здоровым малым призывного возраста и должен бы видеть своими глазами, слышать своими ушами, что в разной ситуации, с разных "трибун" мы говорили тогда и "немцы", и "фашисты", и "нацисты", и "оккупанты", и "гитлеровцы" — где что больше подходило и во время войны, и после. Ничего не видел, ничего не слышал — весь был поглощен страхом перед призывом в армию.

Ну, как можно не знать человеку его возраста, что в первые же дни войны на всю страну гремела песня, в которой были и "фашистская сила тёмная", и "гнилая фашистская нечисть"? А в первых же выступлениях по радио и Молотова, и Сталина тоже — и "фашистская армия", и "фашистское нападение", и "немецко-фашистская армия", и "гитлеровские войска", да ещё и "людоеды и изверги". А почти все приказы и доклады Сталина кончались заклинанием "Смерть немецким оккупантам!" Да ещё слышал ли критик о знаменитой картине Аркадия Пластова "Фашист пролетел", написанной в 1942 году? Наверняка не слышал. Такая живопись ему — до лампочки.

А после войны? Да вот хотя бы знаменитый рассказ Шолохова "Судьба человека". По причине своего отвращения и злобной вражды к писателю Сарнов рассказ не читал. Но мы-то читали и видели там: "немец тогда здорово наступал"... "я в плену у фашистов"... "немецкие танки"... "Ты что ж делаешь, фашист несчастный?"... "эсэсовские офицеры"... "на мотоциклах подъехали немцы"... и т.д. То есть, как хотел автор, так и писал. А ведь это не какой-то доклад, а задушевная исповедь исстрадавшегося человека, и написан рассказ не в 1948 году, как в случае с Симоновым, а уже в 1956-м, и никакой редактор, никакая "установка" не помешали автору называть немцев то немцами, то фашистами, то эсэсовцами. А ведь Сарнову кто-то и верит. Как же! Ему под девяносто, он видел всю войну из окна Елисеевского магазина, наверное.

Спрашивается, почему, зачем он с такой осатанелостью твердит свою всем очевидную глупость? Только для того, чтобы в итоге заявить: "И так же были правы поляки в 1939-м, и венгры в 1956-м, и чехи в 1968-м, и афганцы в 1980-м, называя вступившие на их землю войска не советскими, а — русскими". Значит, всё лежит на русских. 

Но вот читаем (следите за руками): "Когда Сталин произнес свой знаменитый тост за русский народ...". Руки на стол, месье! Это был тост за весь Советский народ, "за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа". Если бы, допустим, подобный тост захотел после войны произнести Черчилль, то, надо думать, он сказал бы о всём народе Британской империи, в том числе, о шотландцах, ирландцах, уэльсцах, но прежде всего — об англичанах, т.е. как и Сталин — о государственнообразующем народе. Ни тот, ни другой не могли же в тосте перечислять все народы своих великих держав — их сотни. Казалось бы, ясно и просто.