Газета Завтра 965 (19 2012)

— А как не быть? Она война-то, хоть со стороны пришла, а сверху всех и придавила. Я комсомолка не была, а была родину любяща. Как это, думаю, чужи придут и скажут на нашу землю — наша! Нет. Не хочу! Эдак не годится дело, нет! А коли как не нравится, дак делай так, чтобы не случилось так, как не по тебе. Я и старуха, и в деревне своей давно не в деревне, а и сейчас чужому отдать не хочу! И сейчас поволоклась хоть вот палкой бить,— баба Таня поднимает палку и трясет ею угрожаюше, — какого другого германца. Да. И как войну по радиё сказали, я — в район. На фронт, мол, пойду. Меня — в стыд: кака из тебя солдат? Оден срам, а никакой не солдат. Стрелять винтовкой не умешь, летать самолётом не умешь, раны санитарить не умешь. Чё тебя брать, форму переводить? Заворотили.

А я ишо то пошла, что тятя горевал: сам георгийский кавалер, а ни одного солдата в избе. Только полна изба негодящего к войне народу: три девки. Говорил: всё геройство моё на фронте. Пришел в мир — и не герой: на парня сделать не годен! Ни одного попадания! Это до брата Коленьки говорил, а потом Коленька стал, дак к войне только на пять годков и нажил. Мал. 

Тятя-то по германской ишо немца знал и упреждал всё: "Хоть ты эти договоры мирныя столь напиши, по договору на кажду частоколину насадить, а коли германцу надо войной, а ему всё надо войной, он войной и пойдёт".

 Бывало, радиё отслушат, рукой махнёт и скажот: "Сидите на своих мирных гумагах. Как пальнут в вас, вот и узнаете, что гумага против снаряда. А он, снаряд, читать не обучен. Он и не ведат, что вы на мирном договоре сядите. Прилятит он вас с договором вместе отчествует. Гумага не оборонит от пушки. Дождётесь".

Нам говорил: "Девки, вам судьба — вековать да вдоветь. Это как германец надумат. То ли успеете за мужей сходить, то ли до женихов и не дорастете, а их уж на фронт. Женихов ковром на полях и разложат, германцы-то". Он германцыв хорошо знал. Ни в доверии у тяти оне были.

Мы дурочками-то послушам таки его калякы, и ряве-е-еть. Тятя — балагур. Смеётся: "Давайте, вдовейте, векуйте уж сейчас. Чё ждать? Рявите — не рявите, а германца русски слёзы не проймут".

Он наставлял: тово горя, что в пути, не горюй. Придет — нагорюешься. 

И вот радиё не угадало, а тятя угадал на войну — германца. И на нас угадал. Я — вековуха, старша — вдова, и то хорошо, что с двойнятками вдова. А младша — нету.

Баба Таня умолкает. Сморит под ноги. И словно не мне, а себе рассказывает:

— Брать на фронт не брали, а уж когда война к деревне подошла, так не ты на её отправился, а она к тебе: окопы рыть, ранятых вытаскивала. Да, а потом и прижилась — с фронтом пошла. Навострилась санитарить: перевязать, шину класть. Я ушла за фронтом. А Надя — в лес. 

Мама-тятя дома: тятя с германской на протезе. Дед неходящ, брату Коленьке чуть за 5 годков. Учительница до немцыв домами прошла, сказала: сельсоветные документы что закопали, а что сожгли. Кто как о себе скажот сейчас, так я и доложу немцам. 

Тятя-мама сказались, что одна дочь в другом селе, мол, муж до войны сбёг, деток двое бросил. Что он на фронте — нельзя, да сын мал при нас, дедушко лежащ-неходящ. 

Немцы в деревне не стояли, наезжали, и был от их староста поставленный. Он сказал тяте, мол, дом — пятистенок, а всего дочь другим домом да сын, дедушко. Кому строил? Пошто столь кроватей в дому? А тятя и скажи, мол, работника держали, сбег. Да бабку на погост снесли. Вот и кровати. А они, подумай, каки заметящи! Угадай, как прознают! Партизанов немцы боялись, потому лютовали на их. Надя раз проведала, мама спрашиват: где хоть вы там? А Надя и говорит: "Нет, не скажу. Так немцы на нас лютуют, что вам лучше не знать. Не дай Бог увидать, как они правду вынимают из нутра. Мы видели, что с людями сталось".

А только прибегат девчонка из Прилуковки. Мол, вашу Надю и нашего Петю — с деревни их парень Петя — везут узнавать. А вы не узнавайте. Нельзя".

Их на железке-дороге поймали, и выпытывают. Они ходили разведкой и заданиями парочкой, быдто они жаних и невеста. И их вызнавали: тутошни они или засланы. Ну, засланы коли, до Москвы нескоро доберешься. А коль тутошни — всех родных — прощай. Да и учительницу. Ведь она за всех говорила. 

Маму тем днём к утру отбелило — снегом голова. А ещё и Надю не видела.

Мне не мама сказывала, а соседка, кака была Надя. И я не скажу. Потому я один раз ейными, соседки-то, глазами увидала, а больше бы и не перемогла смотреть. 

Надю никто по деревням не узнал. Все знали, а никто не узнал. А признай — со всеми разговор короткий: пуля пока жужжит — балякат. А долетела — и сама притихла. И ты умолк. Оба навсегда. И весь разговор. Или вздёрнут — виси.

Их заперли в школе нашой на ночь с Петей. И Надя пела мамины песни. У мамы были украински песни бабушки Ксеньи. Мама отрыла окно и слушала. И нельзя было ничем выдать гореваниё. Соседка тожа слушала, говорит, как запела Надя "Не шей мене, матушка, красный сарафан", с вашего двора как собака завыла. Таки знаки давали: дочь да мать прошались.