Газета Завтра 983 (40 2012)

Итак, Манеж. Нам объявлено, что три недели мы сможем смотреть продукцию AES+F со скромным названием "Трилогия". Ольга Львовна Свиблова доходчиво объяснила в каталоге выставки, что следует понимать под каждой работой арт-группы. Ольга Львовна, видимо, права. Да, "Последняя битва", скорее всего, метафора ада. "Пир Трималхиона", верю, дает нам образ современного рая. А "Аллегория сакра", допускаю, рассказывает о неведомом нам чистилище — карта православия не знает данной области инобытия. Однако мне лично меньше всего хочется говорить о смысле. Да, именно о смысле и содержании работ Арзамасовой-Евзовича-Святского-Фридкеса. Мне хочется говорить о материи и форме.

Совсем скандально: я хочу говорить о деньгах!

За настоящим искусством, как и за подлинной культурой, стоят старые деньги. Настолько старые, насколько возможно в данном социуме. Универсальность артефакту придает блеск золота, использованного при его изготовлении. Скульптуры богов не делают из грязи. Имена любимых не выводят подручными средствами на стенах общественных уборных. Не из каждого материала отливают пули.

Примеры. Классический балет — вещь, дорогая донельзя, но все мы знаем, что именно он востребован Европой в русском исполнении. Европа ждет и жаждет снов о классицизме и барокко, ее блазнит признак рококо, она галлюцинирует об ампире, горячечно бредит об ар деко. Но получает взамен только угловатость Пита Мондриана и червеобразность Джексона Поллока в живописи, только банки супа Энди Уорхола в графике, только банки продуктов его переработки организмом Пьеро Мандзони в натуре. Беда! Европу почти приучили потреблять фекалии!

Понимаете, что произошло? Культура может быть только дворянской. Все остальное — этнография. Когда нам предлагают "Русское бедное" от Гельмана, нас низводят до уровня негров, которые в дебрях африканского континента сооружают свои поделки из консервных банок, выброшенных белым колонизатором. Внимание: для пигмея или папуаса данный материал священен! Он наполнен силой белых богов, он — предмет религиозного поклонения. Однако высокая культура обращается к мрамору, бронзе, золоту. А если произведение нематериально, то оно должно быть высокобюджетно. Его затратность обязана зашкаливать — только тогда артефакт может считаться состоявшимся.

Что же показывают AES+F?

Кино. Вернее, видеоарт. Качественное и безумно дорогое. Двоичное искусство — компьютерные технологии — материал арт-объекта. Культура Европы — материал рефлексии.

Жизнь — вот что в основе раздумий "аесов". Жизнь с умиранием и распадом одних частей и одновременным зарождением нового. Жизнь с прекрасными телами и лицами людей. Жизнь от андрогинного детства до почтительной и суровой старости.

Вопреки "предисловиям", искусство AES+F мне видится лишенным обличительной силы. Да и зачем ему сатира, когда говорит оно о другом? О самом страшном, что может открыться человеку в эстетике: форма и есть содержание! Особенность манеры арт-группы — холодный дендизм, воспарение к ледяным высотам культуры. Где нет "человеческих, слишком человеческих" воспетых отвратительными сластолюбцами "милых родинок" и прыщей на совершенных телах, где нет, короче, "сыра с плесенью". Где нет места гурманам, любящим подгнившее, распадающееся.

"Последняя битва" возносит нас к вершинам мира — когда я писал впервые о группе и этом произведении, я вспомнил роман Фридриха Дюрренматта "Зимняя война в Тибете". Не забыл я его и сейчас. Что бы ни говорили мне критики и искусствоведы, я буду восхищаться совершенными асексуальными телами андрогинов, я буду мечтать, как и раньше, чтобы мою никчемную голову разбила бейсбольной битой прекрасная нимфетка. Это не доставит ей радости, но миру принесёт пользу — во многой мудрости много печали.

Это настоящая Европа Гипербореи. Швейцарские Альпы и сны немецкоязычного писателя о воображаемой Лхасе. Лхасе крови и насилия, очищающих планету.

Стерильность компьютерных технологий делает глубину мысли парадоксально мелкой: "аесы" с мастерством серферов скользят по поверхности, их искусство — искусство внешнего, лишенного объёма, которое, собственно, и есть двумерный объём. Кажется, никогда еще радикально эстетская мысль о бытийности форм и ничтожности содержаний не звучала столь громко!

Мы прогуливаемся по залу, и нас преследуют не голоса модных у народа песенников, не звуки чтимых в дегенеративной среде "электромузыкантов", — нас окружает классический "эмбиент", в котором нечего ловить Брайану Ино: музыка Моцарта и Бетховена, Шумана и Чайковского, Шопена и Вагнера. Музыка, не столько описывающая, сколько моделирующая, конституирующая мир. Мир богатых и успешных. Мир красивых и здоровых. Мир настоящих господ, а не вдруг сорвавшего джек-пот плебея.