Газета Завтра 984 (41 2012)

В.С. Я несколько позднее, чем Гелий Михайлович, закончил Московскую среднюю художественную школу, МСХШ. Какая это была школа! Михалыч в школе был не самым выдающимся, надо сказать. Живописцем номер один была Кира Бахтеева, потом она стала женой Коржева, удивительные она писала натюрморты! Николай Августович Карренберг, выпускник Ленинградской художественной академии, возглавлял МСХШ. Немец. И это во время войны. Вы представляете? Он был директором и добивался всего для нас. Мы ведь ворон ели, картошку воровали. Кошмар, как пережили всё это. Однако, что за педагоги у нас были! Работал в школе Почиталов Василий Васильевич, мы его "Вас Васом" называли, он был художественным руководителем школы. Его судьба — гражданская война, голод, разруха, потом, наконец, он попал в приют Шацкого. В нем было такое особое человеколюбие к нам, голодным в военную пору, ребятишкам. Он был как отец всем нам. Этот "Вас Вас" ходил по классам, готовил списочек самых талантливых ребят и передавал его комсомольскому руководителю, Клавдией Алексеевной её звали. А Клавдия Алексеевна вела потом этих ребят на уроки музыки к Валентине Николаевне Шацкой. Старушка была, божий одуванчик. Была огромная комната, и рояль в комнате стоял. "Ребята, — говорила она. — Вы — художники. Вы будете передавать чувства и страсти свои рисованием, и это ваше великое искусство близко к музыке. Музыканты, композиторы сочиняют музыку и передают те же страсти, только музыкой. Вы должны знать музыку, вы должны понимать музыку. Знайте, что вы будете пейзаж рисовать, а музыкой-то можно всё передать — и пейзаж можно передать музыкой". Потом она учила нас элементарным каким-то урокам музыкальной грамоты: "Вот смотрите, — садилась за рояль и начинала играть. — Вот "Времена года" Чайковского. Видите — зима, тройка, да?" Или говорила: "Сейчас вот послушайте, — и начинала играть Рахманинова. — Слышите, как березы шумят? Видите, как озеро сверкает? Видите, как сверкает на солнце водичка? Видите? Вы глазки-то зажмурьте!" Она учила глаза закрывать, чтобы мы воображением своим видели. А после сочинения Рахманинова она нам говорила: "А французский композитор Дебюсси даже изобразил сады под дождём. Вот послушайте, как!" — и начинала играть Дебюсси "Сады под дождем". Обалдеть можно! Я на всю жизнь запомнил это. А в школе, война еще шла, учителя нам показывали репродукции Дюрера, Франца Хальса. Война шла, а мы опирались на гуманистические традиции искусства мира. Знание и понимание искусства прививалось нам с детства. И мы были в восторге. 

"ЗАВТРА". В беседах с людьми вашего поколения я не раз слышала рассказы об этой уникальной, русской совершенно, атмосфере Школы, школы с большой буквы. Сегодня креативный класс пребывает в жгучей уверенности, что за деньги они купят для детей всё! И рисование, и музыку, и танец, только вот атмосфера не по зубам окажется. Но мы о другом. Мне интересно, в какие годы эта Школа сходить на нет стала? 

В.С. В какие-то годы всё это стало исчезать, исчезать, исчезать. Появились меркантильные интересы быта. Не знаю даже, трудно определить когда… Ведь какое было стремление, жажда достичь высот, которые, казалось, совсем недалеко.

"ЗАВТРА". Вы говорите о "шестидесятниках". К сожалению, для меня это понятие всегда было синонимом диссидентства и продажности. Вы же говорите о каких-то совершенно других "шестидесятниках". Кто они?

В.С. Я вот хочу рассказать о "шестидесятниках", о нашем поколении такой эпизод. Маленький эпизод, но он характерный. Я учился в Репинском институте в Ленинграде, и нам, студентам, объявили о воскреснике. Нужно было явиться к девяти часам в Русский музей и нас: каждый курс, каждую группу, — распределят по обязанностям. На мой курс выпал чердак. Чердак Русского музея, с левой его стороны. И мы приступили к расчистке. Чердак оказался заваленным всяким хламом, скопившимся за годы блокады. Чего там только не было: рулоны, тряпьё, бумаги, всё это мы выносили во двор, где горел костёр. Мы расчищали старые рамы, какие-то остатки мебели, потом я смотрю — на полу валяется холст, картина какая-то. Сверху красочного слоя — крошка кирпича, пыль, грязь, голубиный помет. Картина лежит лицом наверх и прямо на поверхности картины вся эта грязь. Я поднимаю холст, с него съезжает весь этот мусор и — батюшки! Свет слабенький попадал из чердака на холст, батюшки! — на меня смотрел шестикрылый Серафим Врубеля!