Газетные статьи

Ванятка, забежав вперёд, кнутиком изобразил на земле какие-то письмена. Поочередно подошли мы, сзади шедшие, почитали:

И. Лукич Краюшкин…

Казак с подвязанной щекой чмокнул языком и сказал:

— На таком песку писать — это и меня бы писарем можно зачислить…

— А Купрюшки не видать, — сказала Василиса Ванятке, — то ли остался, то ли сперёд уехал…

— Ускакал. Он двух дохтуров повёз.

— Ишь, чума его растяни… А вон ероплан, гляди… бунить…

Как все просто, близко сердцу, знакомо в отдельных своих штрихах, но в целом как всё фантастично, трудно приемлемо для здравой логики… Почему вот сейчас, вместо того чтобы ехать по железной дороге, привычным путем через Царицын до Себрякова, — мы шагали около «дилижанчика» по этой высохшей осенней степи, расцвеченной предзакатными красками? Почему эти простые, свои, но незнакомые люди оторвались от своей обычной работы и прикреплены мыслями и заботами к этому пыльному шляху «шириною в три шага, долиною конца-краю нет»? Откуда взялся тут, в пустынных степях, ещё не утративших памяти о кочевнике-татарине, гулкий диковинный аэроплан, проплывший сейчас над седыми курганами? Откуда эти ящики со снарядами, с патронами, возы с телефонными аппаратами, с проволокой?..

Кто-то смешал людей, столкнул их лбами, раскидал по враждебным группам, зажёг звериной злобой… Миллионы сбиты с привычных насиженных мест, отупели от нужды, голода, крови… Труд заброшен, и труд — напряжённый, подневольный, постылый — держит десятки, сотни тысяч людей в бесконечном круговращении и неотрывной суете. И все устали, выбились из сил, окаменели от горя, лишений, грязи и бесприютности…

Порой кажется жизнь тяжёлым сном и измученное сердце ждёт: вот-вот наступит пробуждение и утомлённая душа отдохнет в привычном, прежнем — простом и мирном — будничном обиходе, таком понятном, ясном и близком сердцу…

Белый старичок с червеобразными бровями шагает рядом со мной. Он очень словоохотлив, но из деликатности или почтительности стесняется надоедать разговором господам. Однако время от времени осторожно спрашивает о чём-нибудь и выражает собственные мысли, и в них чувствуется то же недоумение перед жизнью, которое удручает и меня.

— Ну такая злоба в мире пошла, такая злоба, — говорит он, вздыхая, — взъелись все один на другого и — кончено. Сейчас ишшо кой-как стали к соглашению приходить, а зимой было — бя-да!

Он покрутил головой, махнул кнутовищем.

— Эти фронтовики десятые попришли, слому не было им!.. То не так, другое не по-его, своевольство, самоуправие, никакого начальства не надо, насчёт Бога загнёт — волосы дыбом аж станут… Станешь резонить какого, он тебя закидает словами, оконфузит перед народом, ни во что поставит, а то так и за бороду поводит… Водили, было дело…

— А сейчас как?

— Ну-у… сейчас-то они ручные стали… Просто води на самой тонкой бичёвочке, как смирного телка, — не оборвётся… Как хлебанули горя от этой красной пакости, да как набилось им пыли в зад — сократи-и-лись…

В голосе старика заиграли весёлые, торжествующие ноты. Он погрозил кому-то кнутом в пространство и повторил:

— Притихли. Теперь с ними говорить можно. Через чего злоба, мол, вошла в мир? Через зависть. Каин Авеля убил, своего брата, за чего? Зависть. Святополк Окаянный побил братьев Борис-Глеба через чего? Через зависть. Вот так же самое вы непочетчиками вышли, гордецами… «Фрон-то-ви-ки». А чего порядочного вы сделали? За..-ли фронт да бросили, а нам, старикам, <о>чищать за вами приходится. Деды-прадеды вам наживали, а вы…

Старик оборвал речь — видимо, не нашёл достаточно выразительных слов для негодования — высморкался и плюнул. Казак с подвязанной щекой, шедший сбоку, сказал равнодушно:

— Старички тоже… у нас их румынами прозвали…

— Румынами?

— Ну да. Мастера бегать… Молодые бегают неплохо, а они и молодых обгоняли…

— А и брешешь ты, парнище, как видать…

— Чего брешешь? Мы с ними и здоровкаемся, как с молодыми: «Здорово, зелёные!» Хвальбы было: «мы, мол, покажем развязку, научим воевать», а до дела коснулось — утекай, ребята…

— А ранетых кого больше? а? — с запальчивостью воскликнул старик, — поди-ка, глянь…

Он был прав. Процент раненых стариков, как я после убедился из разговоров с людьми сведущими, в три раза превосходил раненую молодёжь — старики за себя постояли. Но была доля правды и в словах молодого, не один вековечный антагонизм между старым и новым миром говорил в них.

— Мы надысь с Максимом Кочетковым в коноводах были. Зашумели: лошадей! — надо же скоро, а он на седло не влезет. — «Сажай, Трофим»… Подсадил, конечно…

— Ты с каких хуторов? — спросил старик.

— С Никитиных. Тимофея Семибратова сын.

— А деда твоего как звать?

— Герасим Никитич.

— Ну, знаю… Молодые… у молодого, конечно, настроение развязное, а старик — у него все кости ноют…

— Так точно. Молодой как ни напихается за день — лёг, соснул, встает как встрёпанный… А старик пока разомнётся, разломается… трудно ему! От молодого мороз отскакивает: озяб — бороться, плясать… а старик — месту рад…