Газыри

И Петровка загуляла.

Сначала то в одном, то в другом конце вместе «давали песняка», потом стихали женские голоса и набирали силы мужские: начинались фронтовые воспоминания и битье в грудь.

Ближе к полночи в уже наступившей тишине раздавался торопливый перестук тачки: кто-то из баб несся на другой край села — за «хозяином», которого пощадила немецкая пуля, но сбила таки с ног своя «абрикосовка».

— Я тогда на квартире жил, — рассказывал дед Мастепанов, — дак там самогон стоял в бачке, прикрытом досточкой, а сверху — перевернутый корчик. Загорелся — бери, пей… Был уместо воды. Или среди ночи: исть захотелось — встанешь, из корчика хлебнешь, и все веселей!

После смерти жены Мастепанов уехал из своей Красногорки, потерялся из виду… Стал сейчас припоминать его речь — именно так он и говорил. Посаженный за то, что в глухом селе на Кубани занимался языком эсперанто и был членом какого-то модного тогда международного комитета по эсперанто… Выучивший в лагере пять языков: «Так, Леонтивич, вышло: сидел министр иностранных дел Польши, учил меня ангийскому, был аргентинец, от него я узнал испанский, был один итальянец…»

Но хватит, хватит!

А то бесконечная цепь ассоциаций уже уводит меня в Сибирь, где непокорный директор завода железобетонных изделий из Мысков, которому в администрации в Кемерово «кислород перекрыли», уводил весною в тайгу весь коллектив: собирать кормилицу-черемшу.

Колбу?

Но что это… что это?

«Идет война народная — священная война!»

А теперь?..

«Черная блестящая пахота…»

Подумал вдруг, что в Майкопе, я — как рыба в воде…

Как, может быть, когда-то — в счастливые времена в Москве?

Позвонишь, было, банному своему бригадиру Леве Скворцову, доктору филологии, профессору:

— Лев Иваныч, извини, милый…

Ну, и задаешь вопрос насчет замучившего тебя какого-нибудь очень старого либо «областнического» словечка: растолкуй, мол, значение — прав я или неправ?

А тут вот уже перед самым Новым — 2004-ым появились мы снова на нашей Первомайской в Майкопе, включил я компьютер, и первым делом выдал он эту «Черную блестящую пахоту»: заголовок очередного «газырька», который не успел начать… какого?.. О чем?!.. Столько времени пролетело: страхи перед операцией, поиски денег на нее, сама операция и боли после, лежание в этом «Центральном госпитале Главных космических войск» в бывшем Голицыне-2, закрытом по-прежнему нынешнем Краснознаменске — здесь и не то забудешь!

Позвонил Нальбию Куеку, говорю: есть, мол, кажется, такая черкесская скороговорка — насчет черной блестящей пахоты?..

Очень ответственно отнесшийся к делу Нальбий тут же «заджерготал», как в моей Отрадной сказали бы, по-адыгейски, а заодно и переводил для меня: «Черная пахота, да… блестящая как масло… как жир…»

И только потом я узнал, что помогал он мне уже в новом качестве: всего за час до этого комиссия по премиям Республики Адыгея назвала его лауреатом в области литературы, причем вообще единственным лауреатом на этот раз — за него проголосовало большинство, которого не хватило остальным, кто — как в том анекдоте про петуха — на этот раз «не догнал, а только согрелся»…

Поговорили с Нальбием о Юре Кузнецове — нынче как раз его «сороковины». Юра Нальбия переводил: одного из очень немногих.

Нальбий прочитал несколько строк из пророческого стиха Юры о том, как после его ухода откроются двери, и люди подумают: ветер!.. А это вернется он, Юрий Поликарпович… И прочитал несколько строк из статьи Кирилла Анкудинова о Кузнецове, в том числе и о том, какой штормовой ветер был на Кубани в тот день, когда ушел Юра… И в Тихорецке, на его родине, и в Ленинградской — станице Уманской, где он жил после, и в Краснодаре… а любопытное дело! Ведь это все к тому — к «черной блестящей пахоте».

Много лет назад в старенькой «Волге» где-то за Удобной мы ехали в гору, и перед нами тянулась вверх бесконечная черная пахота, а над нею висело яркое голубое небо…

— Какая красота, Господи! — сказал я со вздохом.

Кроме водителя и Славы Филиппова, все эти поездки по малой родине обычно организовывавшего — великая тебе, Станислав Кириллыч, за то благодарность! — в салоне сидели два молодых художника, недавно приехавших «по распределению» на нашу «камнерезку», на Отрадненскую камнерезную фабрику. Один и говорит:

— Вы это серьезно, Г. Л.?.. Или над нами шутите и увидать хотите, как мы эту вашу шутку воспримем?

А я давно уже не был в наших краях: не исключено, что внутреннее зрение как бы ожидало красот, которые появятся тут же, как только на нашей «лайбе» мы на гору поднимемся. И я с чистым сердцем говорю: мол, какие тут шутки — красота, и правда что, потрясающая!

— Нет, это вы — серьезно? — обиженно допытывался один из москвичей-новоселов, и по тону его было ясно, что я оскорбил в нем то самое чувство, которое громко именуем эстетическим: как же, мол, так?.. Мы, профессиональные художники, никакой красоты тут не видим, а вот вы, мол, — художник слова всего-то навсего…

Прошло лет пятнадцать.