Газыри

«Святой, святитель, священномученик, был епископом г. Магнезии в Фессалии. За проповедь Евангелия и отказ принести жертву языческим богам был предан жестоким мучениям, которые, укрепляемый Богом, мужественно переносил. Воины Порфирий и Ваптос, мучившие святого, видя его непоколебимую веру и мужество, тоже уверовали во Христа и были обезглавлены. Видя чудеса, происходившие при мучениях святого, уверовало и множество язычников.

Когда мученика Харалампия, вплетя веревку ему в бороду, повлекли к императору Септимию Северу в Антиохию, жестокосердие воинов человеческим голосом обличил конь одного из них.»

У нас в Кобякове вчера был Гаврюша со своим другом Мишей, помогали мне разобраться с моими файлами…

Прочитал я им это и говорю: «Кроме всего прочего — к чему это я?.. У тебя ведь в этом компьютере рассказик есть: „О говорящих кошках“. И я для тебя оставил громадную статью о говорящем коте, да вот и это сообщение об увеличении количества „разговорчивых“ таких животных в Москве… Почему же нам не поверить, что заговорил возмущенный конь, верно? Тем более — наверняка при Божией помощи, а?»

Оба они посмотрели на меня с любопытством, потом друг на друга глянули, промолчали… Но шла, судя по глазам, «внутренняя работенка», шла…

А о святом дальше вот что: «После многих мучений священномученик Харалампий был осужден на усечение мечом. При последней его молитве, в которой святой просил Господа, чтобы в той местности, где будут почивать его мощи и где будет почитаться память его, не было ни голода, ни мора, ни тлетворного ветра, погубляющего плоды, но да будет в этом месте мир, благосостояние, изобилие пшеницы и вина, и просил об оставлении грехов почитающим святую память его. Святителю явился Господь во Славе своей и обещал исполнить его прошение. Св. Харалампий преставился прежде, чем меч коснулся его. Кончина священномученика последовала в 202 г., когда ему было 113 лет».

Сентябрь 2003-го, Кобяково

Солдатик

Посреди горьких размышлений о невыполненных нравственных обязательствах, о которых кроме самого тебя никто и не знает, о неких литературных долгах, которые давно уже должен был отдать прежде многих других, второстепенных, неожиданно всплывет его имя и, многократно повторяясь в сознании, стремительно дорастет до пронзительного внутреннего крика: Ваня, мол!.. Ва-ня!.. В-в-а-а-а-ня!..

А вдруг, мол, думаешь, эта история так и позабудется, так окончательно в памяти и сотрется? Разве — не грех?

Более, более того!

Это как бы серьезный проступок, а, может, и преступление…

Знал! И нет — рассказать. Ведь — скрыл!

Случилось это теперь уж лет пять назад. Вернулся домой после очередной долгой отлучки в Сибирь, в края молодости, и жена протянула листок, на котором значились либо фамилии звонивших в мое отсутствие, либо понятные только ей символы, которые, как считала, и мне могли пригодиться.

— «Рука и сердце», мать? — просматривая листок, спросил на всякий случай по-строже: мол, кто же это их и кому предлагает?

— Михаил Тимофеич звонил, — вскинулась она радостно. — Калашников. Хочет, чтобы опять с ним поработал, собирается еще одну книжку… Так и сказал: предлагаю руку и сердце.

Ясное дело: опытный, с большим стажем хитрован, Конструктор начал поди с того, что не может, как ни старался, забыть блинов, которыми она у нас его потчевала — того и сияет… Может, думаю, согласиться на его предложение? Глядишь, еще раз удастся и мне самому настоящих домашних блинов отпробовать!

— А «солдатик», мать?

— Тут не знаю, с чего начать и как тебе это все, — заговорила она, вдруг пригорюнившись. — Жаль, конечно, самого тебя не было… я ему так и сказала: был бы муж дома, он бы тебя, Ваня, понял…

— Ваня — это солдатик?