ГЧ (Генератор чудес)

Вечером Николай брал у Ридана книгу анализов и уходил в свой кабинет. Цифры распада живого вещества превращались в точки на большом листе клетчатой бумаги. Начинались поиски кривой, которая соединила бы эти точки. Она упорно не хотела обнаруживаться. Она обманывала и кривлялась, неправдоподобными взмахами проскальзывала мимо точек, исчезала вовсе, оставляя пустые участки. Но каждый день приносил новый лист, новые точки и новые кусочки кривой; они складывались, заполняли прорывы.

Занятия эти прекращались на время, когда священный долг коротковолновика-любителя звал Николая к передатчику. Новый круг интересов вступал в действие. Может быть, это был отдых. Откинувшись на спинку кресла, близко придвинутого к столу, закрыв глаза, Николай исчезал в эфире. Здесь, в своем кабинете, в этом особняке-институте, он переставал существовать. Весь превратившись в слух и внимание, он носился над миром, метался из страны в страну, пронизывая призывным кличем своего «це-ку» прибой эфира и циклоны электрических бурь.

Тут разыскивал он знакомые голоса, идущие из комфортабельных кабинетов городов, из палаток путешественников и радиорубок, затерянных в океанах кораблей…

— 73!

— 73 es Dx! — приветствовали они друг друга, спеша к новым встречам.

А иногда нежный, слегка вибрирующий напев останавливал на миг стремительный полет Николая, и, опьяненный свободой, игриво бросал ему:

— 88!

— 88, y!, — узнавая женский почерк сигналов, уверенно выстукивал Николай.[6]

И снова возвращался к волне, на которой обычно появлялся его немецкий друг…

Может быть, это был отдых. Но путешествия по эфиру часто кончались только к рассвету, а в восемь утра Николай всегда был уже в лаборатории. Огромное увлечение работой держало его на ногах, но силы падали, вечное напряжение мысли накопляло странное, незнакомое ему ощущение слабости. С трудом он заставлял себя утром подняться с постели, а когда случалось пораньше лечь спать, он долго не мог сомкнуть глаз, тщетно стараясь остановить вихрь мыслей, продолжавших тормошить утомленное сознание.

Однажды вечером, когда по строгому декрету Ридана все обитатели верхнего этажа собирались к столу, Анна, внимательно взглянув на Николая, заметила:

— Вы стали плохо выглядеть, Николай Арсентьевич. Вы нездоровы?

— Нет, как будто ничего. Плохо спал сегодня. Бессонница.

— А если «как будто», то, товарищ профессор, предлагаю вам обратить серьезное внимание на вашего коллегу. Мне известно, что он еще никогда в жизни не пользовался настоящим длительным отдыхом. Да и кратковременным тоже. Правильно, тетя Паша?

— Все правильно, Анюта, — охотно подтвердила та. — Сколько уж я говорила ему!..

— Между тем, насколько мне также известно, — продолжала Анна — уже больше года Николай Арсентьевич работает исключительно напряженно. Образ жизни ведет неправильный, нездоровый. Спит мало. Вчера лег в три. Неудивительно, что началась бессонница. Если так будет продолжаться, то Николай Арсентьевич свалится и…

Это «и» с выразительным многоточием было адресовано прямо Ридану. Анна замолкла.

Николай улыбаясь ждал, что будет дальше.

Профессор внимательно поглядел на Николая и задумался. Слова Анны испугали его. В самом деле, это могло окончиться плохо. Ему стало страшно от этой мысли. Он сам работал с таким же увлечением, как Николай, так же нетерпеливо ждал наступления каждого следующего дня, но это не был безудержный азарт молодости, какой владел Николаем. Его увлечение держалось в рамках давно и крепко укоренившегося распорядка дня, отдыха и работы. Он привык к этому и не замечал переутомления своего молодого друга. К тому же Николай никогда не болел, никогда ни на что не жаловался; его крепкий организм, казалось, вообще не был способен поддаваться каким бы то ни было недугам.

Как-то, еще зимой, Анна и Виклинг, вернувшись с катка возобновили обычные попытки привлечь Николая к спорту.

— Мне спорт не нужен, — полушутя отбивался Николай. — Я здоров, как бык. Я уже лет двадцать пять ничем не болел. И знаете почему? Меня покойная мать «отучила» болеть. В детстве, когда я заболевал, она укладывала меня на печь, ставила рядом горячий горшок с только что запеченной кашей и накрывала всю эту комбинацию тулупом. Мне и сейчас, при одном воспоминании об этом зверском способе лечения, становится жарко. Я совершенно изнемогал, задыхался, истекал потом. Горшок обжигал меня до пузырей. Не знаю, почему я не умер. Наоборот, это помогало! Но я воспринимал это истязание не как метод лечения, а как страшное наказание за болезнь, а самое заболевание — как тяжкий грех, как какой-то недостойный поступок, которого нельзя допускать. Вот я и перестал болеть…

Все смеялись. Ридан, глядя на дочь, многозначительно поднимал палец.

— Хорошо, — снова наступал Виклинг. — Положим, спорт, как источник здоровья, вам не нужен. Но разве плохо обладать свежестью, физической силой, чувствовать свои мускулы! Неужели вы даже не делаете гимнастики по утрам?

— Нет, не делаю.

Виклинг пристально посмотрел на осунувшееся, бледное лицо Николая.