Где апельсины зреют

— Да что тутъ разговаривать! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Дикіе они на счетъ самоваровъ. Брось, Иванъ Кондратьичъ, и залѣзай на счастье въ какой попало омнибусъ. Въ какую привезутъ гостинницу, та и будетъ ладна. Вѣдь мы все равно не знаемъ, какая хуже. Вонъ омнибусы стоятъ. Вали!

Иванъ Кондратьинъ подбѣжалъ къ первому попавшемуся оминбусу и сказавъ “вотъ этотъ какъ будто омнибусикъ поновѣе”, сѣлъ въ него. Полѣзли за нимъ, и супруги Ивановы.

Живо ввалили на крышу омнибуса ихъ сундуки, взятые изъ багажнаго вагона и омнибусъ поѣхалъ, минуя роскошный скверъ, разбитый передъ желѣзнодорожной станціей. Въ скверѣ росли апельсинныя деревья съ золотящимися плодами, пальмы, латаніи, агавы, олеандры и яркими красными цвѣтами цвѣли громадныя камеліи.

— Боже мой, въ какія мѣста мы пріѣхали! восторгалась Глафира Семеновна. — Оранжереи подъ открытымъ небомъ. — Смотрите, смотрите, лимоны! Цѣлое дерево съ лимонами.

Иванъ Кондратьевичъ мрачно покосился и сказалъ:

— Лимоны у подлецовъ есть, а самоваровъ къ чаю завести не могутъ.

— Оглянитесь, оглянитесь, господа, назадъ! Ахъ, какая гора! — продолжала Глафира Семеновна. — А вонъ и оселъ везетъ въ телѣжкѣ цвѣтную капусту; Цвѣтная капуста ужъ здѣсь поспѣла. А у насъ-то! Я у себя передъ отъѣздомъ лукъ на окошкѣ посадила и тотъ къ масляницѣ еле-еле перья далъ. Еще оселъ. Два осла… Дамы-то здѣшнія, дамы-то въ мартѣ въ однихъ бумажныхъ зефировыхъ платьяхъ по улицамъ ходятъ — вотъ до чего тепло.

Проѣзжали по Avenue de la gare, длинному проспекту, обсаженному гигантскими деревьями. Было еще рано, уличная жизнь только начиналась: отворяли магазины, кафе, кухарки въ соломенныхъ шляпкахъ и съ корзинками въ рукахъ шли за провизіей. Показался англичанинъ, мѣрно шагающій по бульвару, длинный, худой, весь въ бѣломъ и съ зеленымъ вуалемъ на шляпѣ. Иванъ Кондратьичъ тотчасъ-же обратилъ на него вниманіе и сказалъ:

— Эво, какой страшный! Это должно быть попъ здѣшній итальянскій.

— Нѣтъ, нѣтъ, это англичанинъ, отвѣчала Глафира Семеновна. — Мы такихъ въ прошлую поѣздку много видѣли въ Парижѣ на выставкѣ.

Наконецъ омнибусъ въѣхалъ на дворъ гостинницы и остановился. На дворѣ опять апельсинныя и лимонныя деревья съ плодами, мирты въ цвѣту, у подъѣзда два толстые, какъ бревно, кактуса лѣзутъ своими верхушками къ окнамъ третьяго этажа. Швейцаръ зазвонилъ въ большой колоколъ. Выбѣжалъ пожилой мужчина съ эспаньолкой и съ карандашемъ за ухомъ.

— Комнату объ одной кровати и комнату о двухъ кроватяхъ… сказалъ Николай Ивановичъ. — Глаша, переведи по французски.

— Уговаривайтесь ужъ, голубушка, заодно, чтобъ намъ апельсины и лимоны изъ сада даромъ ѣсть, сказалъ Иванъ Кондратъичъ.

Мужчина съ эспаньолкой повелъ показывать комнаты, сказалъ цѣну и сталъ предлагать взять комнаты, съ пансіономъ, то есть со столомъ.

— Nous avons deux déjeuners, diner à sept heures… разсказывалъ онъ.

Глафира Семеновна поняла слово “пансіонъ” совсѣмъ въ другомъ смыслѣ.

— Какъ пансіонъ? Команъ пансіонъ? Николай Иванычъ, вообрази, онъ намъ какой-то пансіонъ предлагаетъ! Почему онъ вообразилъ, что у насъ дѣти? Нонъ, нонъ, монсье. Пуркуа пуръ ну пансіонъ? сказала она. — Ну навонъ па анфанъ. Пансіонъ!

— Si vous prendrez la pension, madame, èa vous sera à meilleur marché.

— Опять пансіонъ! Да что онъ присталъ съ пансіономъ!

— Учитель должно быть, что-ли… отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Да вѣдь онъ видитъ, что при насъ нѣтъ дѣтей.

— А можетъ быть у него пансіонъ для взрослыхъ, для обученія русскихъ французскому языку? Ты спроси, какой у него пансіонъ. Вѣдь можешь спросить. На столько-то теперь уже по французски насобачилась.

— Все равно намъ не надо никакого пансіона. Такъ беремъ эти комнаты? За одну восемь франковъ, за другую двѣнадцать въ день хочетъ, пояснила Глафира Семеновна.

— Двѣнадцать четвертаковъ по сорока копѣекъ — четыре восемь гривенъ на наши деньги, сосчиталъ Николай Ивановичъ. — Дорогонько, ну, да ужъ нечего дѣлать.

— Ницца… Ничего не подѣлаешь. Сюда шалая публика только за тѣмъ и ѣдетъ, чтобы деньги бросать. Самое модное мѣсто изъ всѣхъ заграницъ. Хочешь видѣть, какъ апельсины ростутъ — ну, и плати. Беремъ, что-ли, эти комнаты? продолжала она.

— Постойте, постойте. Нельзя-ли ему “вивъ ли Франсъ” подпустить, такъ можетъ быть онъ изъ-за французско-русскаго единства и спуститъ цѣну, сказалъ Конуринъ.

— Какое! Это только у насъ единство-то цѣнится, а здѣсь никакого вниманія на него не обращаютъ. Ты видѣлъ сегодня ночью кондуктора-то? Взялъ полтора франка, чтобъ никого къ намъ въ купэ не пускать — и сейчасъ-же къ тебѣ пассажира на ноги посадилъ. Нѣтъ, ужъ гдѣ наше не пропадало! Надо взять. Беремъ, мусье, эти комнаты! рѣшилъ Николай Ивановичъ и хлопнулъ француза съ эспаньолкой по плечу.

— Avec pension, monsieur? снова спросилъ тотъ.

— Вотъ присталъ-то! Нонъ, нонъ. У насъ нонъ анфанъ. Мы безъ анфановъ пріѣхали. Вуаля: же, ма фамъ и купецъ фруктовщикъ съ Клинскаго проспекта — вотъ и все.

Николай Ивановичъ ткнулъ себя въ грудь, указалъ на жену, а потомъ на Конурина.

VI