Где будет труп

Повисла напряженная пауза, в течение которой Уимзи мучительно вспоминал, что на самом деле сказал ему Солком Гарди из «Морнинг стар». Тот был слегка пьян и насмешливо заявил по телефону: «Слушайте, Уимзи, там эта ваша женщина, Вэйн ее фамилия, вляпалась в очередную сомнительную историю». Затем он вспомнил, как, объятый ужасом и гневом, влетел в редакцию на Флит-стрит и запугивал кающегося Гарди до тех пор, пока заметка в «Морнинг стар» не приобрела приличный вид, задавший тон комментариям в прессе. А вернувшись домой, обнаружил, что полиция Уилверкомба, пытаясь вести себя вежливо и сдержанно, уже осаждает его в надежде получить сведения о последних перемещениях и поведении мисс Гарриет Вэйн. Вздохнув, Уимзи вспомнил простую истину, что в идиотской ситуации лучше всего держаться вызывающе (Гарриет сама так сказала), даже если это означает публичную демонстрацию его чувств и уничтожение тонкой нити доверия, которую он с таким трудом и осторожностью протягивал между собой и этой ожесточенной, израненной женщиной.

Не говоря ни слова, он глядел в гневные глаза Гарриет и видел, как рушится его счастье.

Тем временем Гарриет, в запале наговорившая лишнего, смутно понимала, что несправедливо обидела собеседника, и испытывала к пострадавшей стороне необоснованную ненависть. Тот факт, что еще пять минут назад она была всем совершенно довольна, чувствовала себя непринужденно в обществе этого мужчины и вдруг поставила его и себя в невыносимое положение, казался ей еще одним пунктом в списке его проступков. Ей захотелось уязвить его посильнее.

— Вы, наверное, считаете, что я недостаточно унижена без этой вот демонстрации благородства. Что вы можете восседать тут дни напролет, как король Кофетуа[101], рыцарственный и щедрый, а люди пусть припадают к вашим ногам. Разумеется, всякий скажет: «Сколько он сделал для этой женщины — как великодушно с его стороны!» Вам это на руку, да? Думаете, если будете продолжать в том же духе, я растрогаюсь и смягчусь? Что ж, вы ошиблись, вот и все. Наверное, каждый мужчина считает, что ему достаточно продемонстрировать превосходство — и любая женщина тут же упадет в его объятия. Это отвратительно.

— Спасибо, — сказал Уимзи. — Наверное, я и правда такой, как вы говорите, — высокомерный, настырный, самодовольный, невыносимый и так далее. Но не отказывайте мне в капельке ума. Думаете, я сам не понимаю? Думаете, мужчине, который относится к женщине так, как я к вам, приятно прокладывать путь к ее сердцу под отвратительным бременем благодарности? Черт побери, я же прекрасно знаю, что у меня было бы больше шансов, будь я глухой, слепой, калека, умирай я от голода, пьянства или распутства, чтобы вы могли насладиться своим великодушием? Почему, по-вашему, я говорю о самых сокровенных чувствах как об опереточных страстях? Чтобы избежать горького унижения при виде того, как вас от них тошнит! Да поймите же, по этой чертовой прихоти судьбы я лишен простого человеческого права серьезно говорить о своей любви! Что, тут есть чем гордиться?

— Не надо так говорить.

— Я бы не стал, но вы меня заставили. Справедливости ради вспомните, что вы можете уязвить меня куда сильнее, чем я вас.

— Я знаю, я ужасно неблагодарна…

— ЧЕРТ!!!

Выдержка имеет свои пределы, и Уимзи их достиг.

— «Благодарна»! Господи! Куда мне деться от этого непотребного блеющего прилагательного? Мне не надо благодарности. Мне не надо доброты. Мне не надо сентиментальности. Мне даже любви не надо, я мог бы ее получить — в некотором смысле. Я хочу простой честности.

— Да? Но я тоже всегда ее хочу. Думаю, она недостижима.

— Слушайте, Гарриет. Я все понимаю. Я знаю, что вы не хотите ни давать, ни брать. Вы пытались быть в роли дающего и обнаружили, что того, кто дает, всегда обманывают. А принимать вы не хотите, потому что это очень трудно, а еще потому, что вы знаете: тот, кто берет, в конце концов начинает ненавидеть дающего. Вы хотите, чтобы ваше счастье больше никогда в жизни не зависело от другого человека.

— Это правда. Это самое правдивое из всего, что вы сказали.

— Хорошо. Я это понимаю. Только играйте по правилам. Не надо обострять эмоции, а потом винить в этом меня.

— Но я не хочу ничего обострять. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Вот как! Но вы беспокойная личность. Вечно заварите какую-нибудь кашу. Почему бы не сразиться на равных ко взаимному удовольствию? Я славный боец, как говорил Алан Брек[102].

— И уверены, что победите.

— Только не со связанными руками.

— О. Ну хорошо. Но все это так скучно и утомительно!

Сказав это, Гарриет по-идиотски расплакалась.

— Боже милостивый! — вскричал ошеломленный Уимзи. — Гарриет! Дорогая! Ангел! Изверг! Чертовка! Не говорите так.

Он бросился перед ней на колени, дрожа от раскаяния и волнения.